Русские князья. От Ярослава до Юрия

– Да будь они прокляты все! – подал неожиданно голос Войтишич, так что все даже взглянули на него, и многие отметили, что старый воевода вельми похож на старого жирного барсука.

– Ну, так, может, теперь и песню, Вацьо? – спросил Долгорукий, отпив в знак благодарности Громиле.

Вацьо встал за князем, закрыл глаза, сложил на груди руки, сочным голосом начал: «Ой, кровавый танец, ой, в кровавом танце…» – «Да не выведу конца!» – подхватил Юрий, а за ним и все, кто умел и хотел петь, кроме иереев, которым приличествовало петь лишь псалмы, кондаки да тропари.

«Что выведу – то прервется, – продолжалась песня, – что выведу – то прервется, а мой милый засмеется. Молодая ключница по замку ходила, ключами звонила, – встаньте, не лежите! Встаньте, не лежите – весну сторожите!»

– Про дружину, про дружину! – закричали за столами, и Вацьо начал новую: «Пустим стрелу, как гром по небу, поскачем на конях, как мелкий дождик, сверкнем саблями, как солнце в тучах…»

– Поешь, княже, – капризно молвила княжна Ольга Берладнику, – а со мной и не заговоришь…

– Почитаю тебя, княжна.

– А ежели мне этого мало?

– Преклоняюсь перед тобой.

– И этого мало.

– Перед твоей красотой преклоняюсь.

– Княжеские дочери рано замуж выходят, правда?

– Этого требует их положение.

– Я не покорюсь! Ни за кого не выйду!

– Ты очень красива, за тобой приедет хоть и сам император.

– Не пойду и за императора! К тому же он, наверное, стар.

– А если молод?

– Все едино.

– Твоя сестра пошла в Новгород-Северский и уже княгиня.

– Я выше ее. Сижу рядом с тобой, княже, и уже одним этим выше.

– Люди не могут сидеть всю жизнь.

– А быть рядом – могут?

– Тяжко. Жизнь не дает человеку покоя.

– Ты же сильный, княже.

– Ну, верно. Но что значит сила одного человека? Вот я тут, а княгиня моя и сын малый, тоже Иван, в Смоленске. И не могу быть возле них. Сила моя кончается.

– А возле меня?

– Возле тебя сижу.

– И не говоришь со мною, а поешь!

– Теперь говорю.

– Мне мало! Не я мала еще, а мне мало, князь Иван! Я не мала! Слышишь?

А на другом конце стола Оляндра набрасывалась на Иваницу:

– Я пою, а ты молчишь!

– Вот уж! Во мне и так все поет.

– Все поют, а ты разве не умеешь?

– Возле тебя все забудешь. Уж я забыл, спал ли когда-нибудь с девками или нет.

– Не девка я. Боярыней стану!

– Вот уж!

– Ну, так посмотрим же!

Она соскочила со своего места, перебежала через всю гридницу, прыгнула прямо на колени Долгорукому, взвизгнула:

– Удержишь ли, княже!

Все испуганно умолкли от такой неожиданно-беспутной выходки, глаза прежде всего метнулись на иереев: не осудят ли? Но епископ Нифонт, изголодавшись в порубе, так налегал на еду, что ему стало даже дурно, его пришлось вывести из-за стола и уложить в повалуше, чтобы отдышался; те же, которые остались в гриднице, отворачивали взгляды, только игумен Анания, завистливо взглянув на приманчивую Оляндру, пробормотал сухими губами:

– «Воздерживайтесь и молитесь, дабы не войти во искушение. Ибо дух охоч, тело же немощно».

На чье тело он намекал? На свое или на княжеское?

– Дай хоть обед закончить, – засмеялся князь Юрий, обращаясь к Оляндре и принимая ее смелый вызов, – потому что лучше грешить сытым, чем голодным.

– Так накорми и меня, княже, – пьяно попросила Оляндра.

– Чем же?

– Люблю все печеное из теста. Калачи, толченики, хворост…

– И с медом?

– И с медом, княже! Сама сладкая, сладкое и люблю… Только нет ведь моего Вырывца.

– Земля ему пухом, – поднял Юрий свою чашу, – выпьем же за упокой душ воинов наших павших.

Все выпили, Оляндра от неудержимого веселья ударилась в печаль, всхлипнула, намереваясь спрятать свое лицо на груди у Долгорукого, тот повел плечом.

– Обещал же мне! – сквозь слезы начала клянчить Оляндра.

– Что же я обещал? – полюбопытствовал уже и сам Долгорукий, все больше удивляясь переменам, которые мгновенно происходили в этой непостижимой суздальчанке.

– Боярыней сделать меня обещал.

– Боярыней?

– За моего Вырывца…

– Ну, – Долгорукий малость растерялся, не велел я никого в Киеве обижать… Петрило!

– Тут! – крикнул восьминник.

– Подойди! – велел князь.

Петрило торопливо примчался к Юрию, встал рядом с ним, заискивающе засверкал глазами.

– Вот, Петрило, – промолвил князь, – когда-то мне жизнь спас. Никогда этого не забуду. Слуга мне – до конца жизни, хотя и не служивши. Был у Изяслава восьминником, а остался в Киеве. Хочешь ко мне?

– Все для тебя, княже, готов! Людей твоих…

– Дружину дам, воеводой хочешь?

– Будь ласков, оставь восьминником. Привычно уже, и толк умею дать Киеву.

– Тогда так: Петрило отныне мой восьминник в Киеве. Все ли цело в городе?

– Все, княже.

– Не затронуты дворы ни боярские, ни чьи-либо другие?

– Поставлена стража там, где без хозяина.

– Как же это: без хозяина?

Петрило замялся.

– Говори.

– Бежали с Изяславом бояре. Потому как боялись. Изяслав, когда вступил в Киев после Игоря, многих бояр взял в плен, Данилу Великого, Гюргия Прокоповича, Ивора Гюргиевича, внука Мстиславова. Отпустил их лишь за выкуп великий. Вот теперь Изяславовы бояре бежали со своим князем. Боялись, что и ты как Изяслав. А я знал: не такой. И воевода Войтишич знал… И…

– Кто же бежал?