Русские князья. От Ярослава до Юрия

Петрило послал слуг, чтобы поскорее убрали убитых, занесли во двор к Войтишичу, сам побежал к старому воеводе, плакал, каялся, бил себя в грудь, рвал на себе волосы.

– Не вышло! Недосмотрел! Не похлопотал! Моя вина, воевода!

– А будь оно все проклято! – прокряхтел Войтишич. – Умолкни и забудь. Ночью свези все это с моего двора, будь оно…

– Куда же?

– Сам ведать должон. Под деревья, к святому Феодору. Скажи Анании, да и сделайте. Были люди – и нет. Нет – ну и не нужно, будь оно все проклято!

Мрачный воз под покровом темноты въехал в ворота монастыря святого Феодора, и где-то под темными деревьями были зарыты тела Ойки, Иваницы и Емца, зарыты без слез, без молитвы, без вздохов, в сатанинской поспешности засыпаны землей, – скрывала в себе киевская земля еще три смерти, беспричинные и неотмщенные.

В ту же самую ночь мрачная весть пришла в Киев: Долгорукий уехал и не возвратится. Разгневался на киевлян или испугался киевлян? От гордыни или раздражения он это сделал? Отступил перед Изяславом или перед своим старым братом?

Как бы там ни было, Вячеслав еще до рассвета стал великим князем киевским.

Надолго ли?

Утром Вячеслав принимал на Ярославовом дворе киевских бояр. Одряхлевшие под тяжестью лет, надменные от богатства, ехали к новому великому князю, покидая надежные укрытия своих неприступных дворов, еще и не веря до конца, что Долгорукого в самом деле нет, что бежал он в Остерский Городок, испугавшись то ли угроз Изяслава, то ли рева черного люда, то ли их молчаливой силы.

Войтишич первым пришел к Вячеславу. Летами превосходил всех, даже старого князя, по значительности никто с ним не мог тягаться, а обращению с высшими властителями он мог бы научить кого угодно.

– Князенька, мой дорогой!

Обнимались с Вячеславом крест-накрест, целовались долго, старательно, со смаком, мизинцами смахивали непрошеные слезы, что так и рвались выкатиться из старческих глаз.

– Плачут наши глаза, княже, будь оно проклято.

– Плачут, воевода.

– Когда только смеяться будет человек? Вчера суздальцы смеялись – мы плакали, сегодня и суздальцев нет, а мы снова слезы льем, будь оно проклято! А почему бы это так, княже дорогой? Потому что ты великий князь по нашей воле, Долгая Рука бежал и не вернется, а суздальцы еще сидят в городе. Должон бы ты послать киевлян да разгромить их дворы, будь оно проклято! А где дружина сидит, запереть да испечь, как кабанов. Отец твой, Мономах, умел это делать. И в Переяславе с половецкими ханами, и в Минске, где не оставил ни скотины, ни челядина.

– Господь с тобою! – испуганно замахал на Войтишича князь Вячеслав. Насильства не допущу никогда!

– Да насильство ли это? Право наше!

– Ни над кем не допущу.

– Отец твой Мономах допускал. Жидовинов из Киева изгнал.

– Я же никого не дам в обиду. Как и брат мой Юрий.

– Тогда и тебя прогоним, княже, будь оно проклято!

Чего не говорили в глаза Долгорукому, то открыто говорили Вячеславу. Какой из него князь? Ни силы, ни значения!

Гонцы боярские уже мчались где-то у Пирогова, за Стугну, к черным клобукам, к князю Изяславу. Не прошло и двух дней, как Изяслав влетел в Киев, ворвался следом за товарами Долгорукого, которые везли хлеб и мясо киевлянам; дружину Вячеслава обезоружил, запер все ворота, велел вылавливать и убивать суздальцев, а стрыю своему, который вышел ему навстречу, велел при дружине и боярах:

– Уходи из Киева!

И тут старый князь, отбросив свою мягкость, закричал:

– Хоть убей меня здесь, а из Киева не уйду!

Четыре Николы уже были за спиной у своего князя. Они хищно сверкали глазами. Старый вздыхал, Плаксий лил слезы, Кудинник проклинал, Безухий выплевывал из себя какие-то странные бессвязные слова: «Свиньи… мои… наши… Свиньи… твои… вишь… свиньи…» Может, он недосчитался у себя на дворе свиней? Оляндру уже успел прогнать, закончилось непродолжительное боярство этой странной женщины. Все Николы отобрали свои дворы у недавних победителей – теперь хотели как можно скорее отобрать княжеский стол для Изяслава.

– В Днепр его! – сопели о Вячеславе.

Киевляне же, услышав зловещую весть, быстро собирались к Туровой божнице. Собрались бы и возле Софии, но на Гору простой люд не пускала Изяславова дружина; еще вчера единый – Киев разделялся, Гора замкнулась в неприступном высокомерии, чванилась силой, богатством, знатностью, а черный люд был брошен к подножью, где должен был оставаться, опутанный нуждою и трудностями, словно сетями.

– Стервец этот Изяслав! – кричали на Подольском торговище те самые, кто еще несколько дней назад добивался поставить его перед глазами князя Юрия.

– А с ним боярство его!

– Выкурить их из Киева!

– Поджечь город со всех концов!

– А что сгорит? Княжеские терема, боярские дома, церкви да монастыри?

– Все – сжечь!

– Мы их ставили, нам и жечь? Дурак!

– Позвать Долгорукого!

– Не надо было выгонять!

– Того прогнали, а кого впустили!

– Избить Изяславовых!

– Цыц! Вон едут!

– С чем приедут, с тем и уедут!

– Хочешь, чтобы ворон тебя клевал?

– Пусть им черти снятся!

– Это же восьминник!

– Петрило – свиное рыло!

– Зад, кнутом избитый!

– Го-го-го!

– Вишь, как хвост задрал!