Русские летописи и летописцы X–XIII вв.

Согласно А. А. Шахматову, статья 1037 г. была завершающей в Древнейшем (как он думал) летописном своде. Не разделяя его вывода о дате составления, нельзя не согласиться, что статья эта действительно является итоговой в софийском летописании. Завершение строительства и освещение величественного митрополичьего собора было достаточной мотивацией для воздания похвалы Ярославу Мудрому. Летописец не жалеет ярких красок, Чтобы показать его как радетеля христианской веры, просветителя Руси, учредителя софийской библиотеки и книгописчей мастерской, в которую он собрал «писцѣ многы и перекладаше отъ грекъ на словѣньское письмо».[68] Летописца восторгает любовь Ярослава к церковным уставам, к попам и черноризцам, радует, что христианские храмы возводятся не только в Киеве, но и по всей Руси и все они, как когда-то при Владимире, обеспечиваются материально князем: «И дая имъ отъ именья своего урок».[69] Возможно, это была та же десятина.

К комплексу статей Софийской летописи А. А. Шахматов склонен был относить также известие 1043 г. о походе Владимира Ярославича на Константинополь, написанное современником, дополнившим им текст Древнейшего свода.[70] Обстоятельность рассказа, записанного скорее всего со слов Вышаты, делает такое предположение вполне вероятным. Несколько смущает только летописная ремарка, свидетельствующая, что воевода Вышата был отцом Яня. Впрочем, она может принадлежать позднейшему сводчику и редактору летописи, например Нестору.

Последующий этап киевского летописания связывается с Печерским монастырем. Однако прежде чем мы перейдем к его исследованию, попытаемся ответить на вопрос о времени прекращения летописной традиции Софии Киевской. А. А. Шахматов полагал, что случилось это после 1043 г., когда в результате похода Владимира Ярославича на Царьград резко ухудшились отношения Руси с Византией.[71]

Вряд ли изменение внешнеполитической обстановки могло роковым образом сказаться на судьбе софийского летописания. Избрание на митрополичью кафедру в 1051 г. русина Илариона, известного проповедника и богослова, создавшего знаменитое церковное произведение «Слово о законе и благодати», могло скорее оживить софийскую летописную традицию, нежели прервать ее. Не было никаких причин отказываться от своего детища — софийской книгописчей мастерской и у Ярослава Мудрого. Невозможно представить, чтобы эти два великих просветителя земли Русской взяли и передали летописание в Печерский монастырь, только обретавший свое духовное лицо и еще не имевший собственного опыта исторической письменности.

Прекращение софийского летописания следует связывать со смертью Ярослава и уходом со своей кафедры митрополита Илариона. Для Софии и ее клира эти события не могли не иметь драматических последствий. Очень возможно, что какая-то часть софийских книжников, потеряв опеку и благорасположение, которой они были окружены во времена Ярослава, ушла в Печерский монастырь. Не исключено, что их число пополнил и сам Иларион, след которого теряется.

В свое время М. Д. Приселков высказал предположение, что Никон Печерский и митрополит Иларион — одно и то же лицо, что «Слово о законе и благодати» и летопись до 1073 г. проводят одни и те же патриотические и антигреческие идеи.[72] В последующем эта интересная мысль не была поддержана историками. Доказать ее, по существу, нечем, хотя, если полагать уход Илариона в Печерский монастырь вероятным, более подходящей кандидатуры для его исторической идентификации, чем Никон, не найти. По летописи, Никон наравне с Антонием является основателем монашеского пустынножительства. Аналогичной представлена и роль Илариона, о чем говорит фраза: «И приде (Антоний. — П. Т.) на холмъ, идѣже бѣ Ларионъ ископалъ печерку, и възлюби мѣсто се, и вселися в не».[73]

Не случайно, по-видимому, составители Киево-Печерского патерика «вселили» Антония не в Иларионову пещеру, а в Варяжскую, чем отдали пальму первенства пещерного пустынножительства ему. Таким образом, если предположение об уходе Илариона после его смещения с митрополичьей кафедры в Печерский монастырь верно, то он, по существу, вернулся к привычной для него жизни монаха-пустынника.{2}