Русские лгуны

Всю Поварскую и Никитскую он шел, погруженный в глубокую задумчивость, и все что-то шептал про себя; человек этот всю свою молодость воспитал в мудром уединении, и при этом, имея от природы слонообразную наружность и густой, необразованный голос, он в обществе был молчалив и застенчив до дикости, но так как от природы был наделен сильной фантазией и живым воображением, то любил поговорить дома, особенно выпивши (несчастная привычка, полученная им еще в бурсе: Марсов происходил из духовного звания), и поговорить по преимуществу в присутствии Гани, женщины из простого звания и хоть не освященной браком, но тем не менее верной и нежной его подруги. В глазах ее он как бы постоянно хотел казаться окруженным ореолом и метающим стрелы красноречия на диспутах, которые будто бы он имел с разными господами военными и статскими (уважение к диспутам в нем тоже осталось от семинарии: "Они изощряют ум, волнуют сердце благороднейшими страстями и укрепляют характер человека!" - говаривал он). Последний случай у князя, конечно, послужил обильнейшим источником для беседы на эту тему. Почтенный педагог, придя к себе в квартиру и едва переменив свой синий фрак на покойный и засаленный халат, сейчас же воскликнул:

- Ганя, водки!

Его вульгарный желудок даже и не помнил о тех гастрономических сокровищах, которые он сейчас только поглотил, и вовсе не считал за святотатство отравить все это сивухой. Ганя (претолстое и предобродушнейшее существо), зная хорошо привычки своего патрона, немедля поставила перед ним огромный графин водки, пирог с говядиной и луком и сама села тут же рядом чай пить.

- Выпил бы наперед чайку-то! - сказала она.

- Выпью! - отвечал профессор и вместо того выпил рюмку водки, закусил ее пирогом, потом еще рюмку и еще рюмку.

Впечатление лжи человеческой на этот раз очень сильно подействовало на Марсова: рот его перекосился, или, как выражались хорошо знавшие своего наставника студенты, застегнулся на правое ухо, что всегда означало, что этот добрый человек находился в озлобленном и насмешливом расположении духа.

- Видел я, сударыня, путешественника знаменитого! - отнесся он к Гане, качнул затем головой и сделал такую мину, что Ганя сразу поняла, как держать себя в этом разговоре.

- Мало ли их, знаменитых! - сказала она с насмешкой.

- Именно... мало ли!.. - подхватил Марсов и захохотал громким каменным смехом. - Знаешь, как трещотка: тр-тр-тр... А я - нет, погоди, барин, постой! И начал ему в колесо-то гвозди забивать - раз гвоздь, два, три...

Читатель видел, как почтенный педагог скромно и умеренно это делал. Но Ганя притворилась, что всему этому верит, и даже как будто бы обеспокоилась этим.

- Да тебе что за дело? Везде ввяжется?..

- И ввяжусь! - расхорохорился Марсов. - Я ему сказал, что он лжец! (Многоуважаемый педагог, может быть, думал это, но мысли его, как знаем, решительно не перешли в звуки.) Я диспутировать могу, - продолжал он, ставь мне свое положение, я обстреливаю его со всех сторон. Я ставлю мое стреляй и ты! А что это-то тр-тр-тр, так я их заторможу - стой!

- Вот этак ты и старшим-то тормозишь, и не дают до сих пор генерала! возразила Ганя.

Гане и самому Марсову ужасно хотелось, чтобы он был генерал.

- И буду им тормозить: врут они! (В сущности Марсов никому из начальства слова грубого не сказал.) Теперь Михайло Смирнов генерал, а чья голова крепче - его или моя?

- Кто вас знает! - возразила Ганя. - У обоих крепка, по штофу выпьете ничего!

Старик улыбнулся.

- Дура!! - сказал он протяжно. - Речь Михайла Смирнова - ветр палящий, на воображение слушателей играющий, а мое слово - молот железный, по мозгу бьющий.

- Ой, да больней молотом-то, чем ветром.

- Зато прочней! - повторил несколько раз старик.

Ганя поспешила подавать ужинать, но ей долго еще пришлось послушать, как Марсов гвозди вбивал в рассказы путешественника.

Хороший был человек, справедливый, честный, а дома все-таки прихвастнуть любил.

VI

СЕНТИМЕНТАЛЫ

Чем человек может лгать?.. Тем же, чем и согрешать: словом, делом, помышлением - да, помышлением!.. Человек может думать, чувствовать не так, как свойственно его натуре. Карамзин, например, был прекрасный писатель, но привил к русскому человеку совершенно несродный ему элемент сентиментальность!.. Из любви мы можем зарезать, зарезаться, застрелить, застрелиться, но ходить по берегу ручья с цветком в руке и вздыхать - не станем! У нас девушка, кинутая своим любовником, поет:

Изведу себя я не зельем и не снадобьем,

Изведу я горючьими слезами.

Другая, любовница разбойника, говорит, что ей в тюрьме быть:

А за то ль, про то ль,

Что пятнадцати лет на разбой пошла.

Я убила парня белокурова,

Из груди его сердце вынула,

На ноже сердце встрепенулося,

А я ж млада усмехнулася!

Совсем уж мы не сентиментальный народ: мы - или богатыри, или зубоскалы.