Русские мыслители

Упорнее всего призывал и стремился Герцен к сохранению личной свободы. Ради личной свободы и вел он с юных лет, как однажды сказал в письме к Мадзини, маленькую парти­занскую войну. Сложное мировоззрение и глубина, с которой писатель понимал причины и природу идеалов, противоре­чащих друг другу — причем, более простых ифундаменталь- ных, нежели его собственные, — делают Герцена единст­венным в своем роде человеком девятнадцатого столетия. Он понимал, из чего «сделаны» радикалы и революцио­неры — и что до известной степени даже оправдывает их, — но в то же время разумел ужасающие выводы из их учений и предвидел жуткие последствия этих доктрин. Он полнос­тью сочувствовал тем душевным порывам — и глубоко пони­мал те душевные порывы, которые придавали якобинцам их суровый и благородный блеск, наделяли их нравствен­ным величием, возносили их высоко над окоемом старого мира, столь привлекательного для Герцена и столь беспо­щадно растерзанного якобинцами. Он слишком хорошо знал, что при ancien regime

[255] царили нищета, гнет, подав­ление, страшная бесчеловечность; он мысленно слышал, как молят о справедливости задавленные слои тогдашнего общества — и одновременно ведал: если «мстителю суро­вому», поднявшемуся воздавать за совершенные прежде злодейства, дать волю, то новый мир окажется еще ужаснее прежнего, а миллионы людей займутся бессмысленным вза­имным уничтожением. Герценовское понимание действи­тельности — особенно понимание того, что революция и нужна, и вместе с тем обойдется невыносимо, непомерно дорого, — не имело равных ни в тогдашнюю эпоху, ни, воз­можно, в любую иную. Герценовское понимание важнейших нравственных и политических вопросов несравненно глубже и определеннее, чем то, что было свойственно большинству искушенных философов девятнадцатого столетия, стремив­шихся делать некие общие умозаключения из наблюдений над современным им обществом и рекомендовать решения, выводившиеся рациональными способами из предпосы­лок, что формулировались в согласии с опрятными фило­софскими категориями и должны были, предположительно, упорядочить взгляды, принципы и виды человеческого поведения. А Герцен — писатель, чьего таланта не смогло изуродовать даже раннее увлечение гегельянством, — отнюдь не имел вкуса к сухой академической классификации, зато обладал исключительной зоркостью, дозволявшей загляды­вать в самые глубины общественных и политических неуря­диц; кроме того, Герцен был несравненным аналитиком, а выводы свои умел излагать безукоризненно. И разум и чув­ства его были на стороне революции, необходимость кото­рой он понимал и отстаивал, он готов был согласиться с тем, что пара сапогов ценнее всех шекспировских пьес (так, в оче­редном припадке словоизвержения, изрек однажды критик- «нигилист» Писарев)[256], он обличал парламентское правление и либерализм, предлагавшие массам право голоса и лозунги в то время, как массам нужны были прежде всего еда, одеж­да и крыша над головой, — но все же не менее живо и ясно разумел, насколько эстетически — и даже нравственно — ценны цивилизации, основанные на рабстве, цивилиза­ции, в которых меньшинство создает божественные шеде­вры, в которых лишь немногие избранные, обладающие свободой и уверенностью, воображением и талантами, спо­собны и утверждать надежный, долговечный жизненный уклад, и оставлять потомству произведения, что служат сво­еобразными опорами, не дозволяющими нашей собствен­ной, нынешней, эпохе развалиться на части и рассыпаться прахом.