Русские мыслители

Противник у Толстого один и тот же: знатоки, професси­оналы — все те, кто посягает на особое право помыкать себе подобными. Сплошь и рядом Толстой обрушивается на уни­верситеты и университетских профессоров. Первые — слабые и еще отдаленные — раскаты этих громов слышатся уже в ранней автобиографической книге «Юность». Уничтожаю­щие толстовские отзывы о недалеких и невежественных рус­ских профессорах, об отчаянно тоскующих и подобостраст­ных русских студентах приводят на память восемнадцатый век, Вольтера и Бентама. Но в девятнадцатом веке подобный тон — высокомерный, сухой, едкий, язвительный, испепе­ляющий неприятеля и одновременно высмеивающий его — сделался необычен; у Толстого все строится на противопос­тавлении гармонической природной простоты и пагубных, самоубийственных осложнений, порождаемых тупостью или злобой людей — тех самых людей, которым автор чужд, кото­рых он, по собственным словам, не разумеет, над которыми насмехается издали.

Здесь уже начинает чуть заметно брезжить мысль, коей Толстой был попросту одержим во второй половине жизни: решение всех наших незадач обретается прямо под рукой, оно везде и всюду, оно объемлет нас; оно подобно дневному свету: лишь не смыкайте век — и увидите немедля; не ищите вслепую, впотьмах: решение везде и всюду — чистая, проз­рачная, простая, неотразимая истина.

Подобно Руссо, Канту и поборникам естественного права, Толстой был убежден: у людей — всегда и повсеместно — имеются некие основные материальные и духовные пот­ребности. Если упомянутые потребности удовлетворяются, люди живут гармонично — в этом суть человеческой при­роды. Нравственные, эстетические и прочие духовные цен­ности объективны и вечны, а внутренняя гармония личности зависит от верного отношения к ним. Помимо этого, Толстой всю жизнь отстаивал (правда, не в романах и не в очерках) утверждение: человеческие существа гармоничнее в детские, нежели в дальнейшие годы — когда подвергаются тлетвор­ному воздействию образования; а простые люди (казаки, мужики и так далее) относятся к основным духовным цен­ностям «естественнее» и вернее людей цивилизованных; простонародье свободно и независимо так, как не спосо­бен быть свободен и независим человек цивилизованный. Ибо (Толстой настаивает на этом снова и снова) сельские общины способны удовлетворять основным нуждам, телес­ным и духовным, собственным попечением — коль скоро, конечно, их не грабят и не порабощают эксплуататоры или угнетатели; а цивилизованным людям, чтобы выжить, нужно пользоваться трудом рабов, холопов, крепостных — короче сказать, «угнетаемых масс», по языковой иронии именуемых «иждивенцами», хотя в действительности на их иждивении состоят сами господа. Живущие на чужой счет, господа опус­каются не только потому, что порабощать и эксплуатировать других значит отрицать объективные духовные ценности: справедливость, равенство, людское достоинство, любовь к ближнему — ценности, неотъемлемо и жизненно важные для всякого человека, поскольку он человек, — но и по иной причине: жить взаймы или за счет награбленного значит не быть самостоятельным, искажать «естественные» чувства и ощущения; это нравственно растлевает людей, становя­щихся злыми и несчастными. Идеал человеческий — обще­ство свободных и равных, осиянных светом справедливости, живущих и мыслящих в согласии с истиной, а потому и не знающих разлада ни с окружающими, ни с собою самими. Перед нами чрезвычайно упрощенная разновидность клас­сической доктрины о естественном праве, а уж с какой точки зрения трактовать ее — с богословской, светской или же либе­рально-анархической — не играет роли. Этих взглядов Тол­стой придерживался до конца жизни — ив «светские» свои дни, и после «обращения». Он ярко излагает их уже в ран­них повестях. Казаки Лукашка и дядя Ерошка нравственно превосходят Оленина, оба счастливее и, говоря эстетически, гораздо гармоничней молодого юнкера, — и Оленин это разумеет; здесь-то и кроется «изюминка». И Пьер из «Войны и мира», и Левин из «Анны Карениной» так же ощущают пре­восходство и преимущество мужиков и солдат, ощущает его и Нехлюдов из «Утра помещика». Все больше и больше про­питывался Толстой своим убеждением, пока не затмило оно всех прочих вопросов и тем, затронутых писателем в позд­нейших книгах: не учитывая этого, не поймешь ни «Воскре­сения», ни «Смерти Ивана Ильича».