Русские мыслители

Ни петербургские городские власти, ни рабочие кружки не получили права указывать на лентах, кто именно возла­гает венок. Литературное собрание, где Толстому предсто­яло говорить о старинном друге и сопернике, запретили правительственным указом. Среди участников похоронной процессии распространялись революционные листовки, но власти поглядели на это сквозь пальцы и, похоже, непри­ятную историю замяли. Все эти предосторожности, равно как и атмосфера, сгустившаяся вокруг похорон, могут озада­чить любого, кто, подобно Генри Джеймсу, Джорджу Муру, Морису Бэрингу да, вероятно, и большинству нынешних читателей, видит в Тургеневе лишь автора прекрасной лири­ческой прозы, сочинителя ностальгических сельских идил­лий, элегического певца приходящих в упадок дворянских гнезд с их обитателями — неотразимо привлекательными чудаками и недотепами; несравненного рассказчика, умев­шего чудесно передавать любые оттенки переживаний или чувств; поэта природы и любви — творца, числящегося меж первыми и лучшими из тогдашних писателей. Французские литераторы говорили о нем в своих воспоминаниях, как о le doux geant — слова Эдмона Гонкура, дружившего с Турге­невым, — мягком, обаятельном, бесконечно добродушном человеке, обворожительном собеседнике (некоторые рус­ские приятели даже прозвали его «сиреной»), драгоценном друге Флобера и Додэ, Жорж Санд, Золя и Мопассана, самого желанного и восхитительного из завсегдатаев салона, кото­рый держала верная спутница тургеневской жизни, певица Полина Виардо. Но у русского правительства были причины держаться настороже. Двумя годами ранее власти не одоб­рили ни приезда писателя в Россию, ни — особенно — его бесед со студентами, и нашли способ недвусмысленно уведо­мить об этом самого Тургенева. Безоглядная отвага не при­надлежала к числу тургеневских добродетелей; Иван Серге­евич поспешил возвратиться в Париж.

Беспокойство российских властей неудивительно: Тур­генев был отнюдь не только наблюдательным знатоком людских душ и превосходным стилистом. Подобно всем крупным русским писателям той поры, он до конца дней оставался глубоко и болезненно обеспокоен состоянием и судьбой Отечества. Тургеневские романы лучше любых прочих рассказывают о нравственном и политическом раз­витии маленького, но влиятельного слоя тогдашних сливок русского общества: либеральной и радикальной молодежи — о ней самой и о ее критиках. С точки зрения петербургских властей, книги Тургенева ни в коем случае не были безвредны. Правда, в отличие от великих современников, Толстого и Достоевского, Тургенев ничего не проповедовал и не взы­вал к своему поколению громовым голосом. Прежде всего, ему хотелось постичь, уразуметь людские воззрения, идеалы, нравы — как те, что были писателю по душе, так и те, что озадачивали, а зачастую отталкивали. Тургеневу было в наи­высшей степени присуще то, что Вико звал fantasia, — умение проникаться убеждениями, чувствами, взглядами не просто чуждыми, но даже мерзкими пишущему; это подчеркивал Ренан, посмертно превознося Тургенева в надгробной речи[290]; случалось, и молодые русские революционеры охотно при­знавали: писатель создал их справедливые, совершенно точ­ные словесные портреты.

Большую часть жизни Тургенев оставался до боли оза­бочен противоречиями: нравственными и политическими, общественными и личными, разделявшими и раздиравшими образованную Россию той эпохи — в частности, глубоким и нещадным противоборством славянофилов и «западни­ков», консерваторов и либералов, либералов и радикалов, умеренных и «неистовых», «реалистов» и мечтателей, — а прежде всего, старых и молодых. Тургенев старался стоять поодаль и созерцать происходящее беспристрастно. Удава­лось это не всегда. Но, будучи внимательным и отзывчивым наблюдателем, самокритичным и скромным и как писатель, и как человек — а прежде всего прочего, не желая навязывать читателю свои взгляды, проповедовать, обращать в собствен­ную веру, — Тургенев оказался лучшим пророком, нежели двое эгоцентричных, раздраженных литературных велика­нов, с коими обычно сравнивают Ивана Сергеевича: он уга­дал рождение общественных вопросов, успевших с той поры вырасти и распространиться на целый мир. Много лет спустя после смерти Тургенева преклонявшийся перед ним радикаль­ный писатель Владимир Галактионович Короленко заметил: «Тургенев раздражал, как собеседник, порой больно задевав­ший самые живые струны тогдашних настроений. К нему отно­сились страстно, бурно порицали, и так же бурно выражали ему любовь и уважение. У него была ссора, но было и удов­летворение триумфа. Он понимал, и его тоже понимали»¹. Именно об этой стороне тургеневского творчества, остав­ляемой без должного внимания, однако прямо обращаю­щейся к нашей эпохе, и очень много ей говорящей, хотелось бы теперь побеседовать.

I