Русские мыслители

По самому складу своему Тургенев чуждался политики. И в «живой жизни», и в искусстве всего лучше были понят­ны ему и оставались ближе всего природа, людские отноше­ния, острота переживаний. Любое проявление подлинного искусства и подлинной красоты он любил всей душой. А вот сознательное подчинение искусства соображениям и целям, начисто чуждым творчеству — идейным, назидательным или утилитарным (и уж тем паче превращение искусства в ору­дие классовой борьбы, как того требовали радикалы 1860-х), вызывало в Тургеневе омерзение. Этого писателя часто пред­ставляли утонченным эстетом, поборником прекрасного ради прекрасного, обвиняли и в стремлении уйти от «жгучих» вопросов, и в безразличии к своему гражданскому долгу — тогдашние (как и нынешние) народные заступники видели в этом гнусное и безответственное сибаритство. Но по отно­шению к Тургеневу ни единое из перечисленных обвине­ний не справедливо. Разумеется, книги Тургенева не столь убежденно страстны, сколь произведения Достоевского, созданные после сибирской ссылки, или поздние сочине­ния Толстого, — но все же достаточно связаны с анализом общественной жизни, чтобы сделаться истинным арсеналом примеров и доводов, которыми вооружались и революцио­неры, и противники революции, особенно либералы. Импе­ратор Александр II, некогда восхищавшийся ранними тво­рениями Тургенева, начал, в конце концов, рассматривать автора как своего рода bete noire[291].

В этом смысле Тургенев был типичным представителем своего времени и класса. Более восприимчивый и щепетиль­ный, менее одержимый и нетерпимый, нежели великие, разди­раемые сомнениями проповедники нравственности, жившие в ту же эпоху, он воспринимал ужасы российского самодер­жавия ничуть не менее остро. В огромной отсталой стране, где число образованных людей было весьма небольшим, где меж этими людьми и большинством их соплеменников — едва ли возможно сказать «сограждан», — живших в неопи­суемой нищете, невежественных и пригнетенных, зияла про­пасть, не мог рано или поздно не грянуть кризис обществен­ной совести.

Факты достаточно известны: наполеоновские войны «швырнули» Россию в Европу, а стало быть, неизбежно пону­дили сблизиться с европейским просвещением гораздо тес­нее, чем дозволялось ранее. Армейские офицеры, выходцы из дворянского, помещичьего сословия, до некоторой сте­пени приятельствовали со своими солдатами, увлекаемые вол­ной всеобщего пылкого патриотизма. Это на время сотрясло казавшиеся незыблемыми русские сословные перегородки.

Отличительными чертами тогдашнего российского обще­ства были полуграмотная, руководимая государством, про­дажная Церковь, немногочисленная, кое-как образованная на западный лад бюрократия, всеми силами тщившаяся дер­жать в узде и повиновении огромную, первобытную, почти средневеково дикую, социально и экономически неразвитую, но могучую и своенравную массу населения, гневно гремев­шую оковами; широко распространенное ощущение своей неполноценности, умственной и общественной, по сравне­нию с западной цивилизацией; общество уродовалось про­изволом сверху и тошнотворной раболепной покорностью снизу: любая хоть сколько-нибудь независимая, своеобразная, знавшая себе цену личность лишь с немалым и тяжким тру­дом находила возможность жить и развиваться естественно.

Этого, пожалуй, довольно, чтобы понять, откуда в пер­вой половине девятнадцатого столетия взялась порода, став­шая известной, как «лишние люди»; «лишний человек» сде­лался героем новой литературы протеста, членом крохотного меньшинства — просвещенного и нравственно чуткого, неспособного сыскать себе место на родной земле, душевно замыкавшегося и склонного либо спасаться в мир иллюзий и фантазий, либо предаваться циническому отчаянию, чаще всего заканчивая самоуничтожением или капитуляцией. Жгу­чий стыд или яростное негодование, порождаемые убожест­вом и распадом системы, в которой человеческие существа — крепостные — рассматривались как двуногий скот, вкупе с бессилием перед царством несправедливости, глупости, лихоимства, зачастую подталкивали человека, наделенного воображением и нравственным чувством к тем единствен­ным занятиям, над коими цензура не властвовала всецело — к искусствам и словесности.