Русские мыслители

Тогдашние историки и военные специалисты, из коих по крайности один человек и сам сражался в 1812 году, с негодованием сетовали на фактические неточности[59], а впоследствии приводились убийственные доказательства тому, что автор «Войны и мира» фальсифицирует исто­рические подробности[60] — скорее всего, преднамеренно, прекрасно помня про наличие оригинальных источников и заведомое отсутствие каких-либо сведений, этим источ­никам противоречащих, — фальсифицирует, по-види­мому, не столько в художественных, сколько в «идейных» целях.

Единодушие находивших в романе огрехи — с одной сто­роны исторические, а с другой художественные, — похоже, задало тон всем позднейшим оценкам «идейного» содержа­ния «Войны и мира». И если Шелгунов, по крайней мере, почтил роман прямым нападением на сознательную автор­скую покорность общественным невзгодам, определив ее как «философию застоя»[61], то прочие либо вежливо обходили ее вниманием, либо рассматривали как характерную при­чуду, относя на счет сочетавшихся в авторе общеизвестной русской склонности проповедовать (что пагубно для произ­ведений искусства) с бездумным, слепым увлечением самыми общими философскими представлениями, которое бывает присуще юным интеллигентам, живущим на отшибе от глав­ных очагов цивилизации. «По счастью, автор гораздо больше художник, нежели мыслитель», — заметил критик Николай Ахшарумов[62], и три с лишним четверти века ему вторит боль­шинство пишущих о Толстом — ив России, и за границей; и до, и после большевицкой революции; вторят и «реакци­онные», и «передовые» критики; и видящие в Толстом глав­ным образом писателя-художника, и рассматривающие Толс­того в качестве пророка и наставника — или мученика, или влиятельного общественного деятеля, или человека, полу­чуждого обществу, или полупомешанного. Исторические теории Толстого равно нелюбопытны и Вогюэ и Мережковс­кому, и Стефану Цвейгу и Перси Лаббоку, и Бирюкову и Э.-Дж. Симмонсу — не говоря уже о людях помельче. Историки русской мысли[63] склонны приклеивать Толстому ярлык «фаталиста» и переходить к более интересным исто­рическим построениям Леонтьева либо Данилевского.

Критики более смиренные, или наделенные большей осто­рожностью, выражаются сдержаннее и говорят о толстовской философии с трепетным почтением; даже Деррик Леон, изу­чающий тогдашние толстовские воззрения бережней и тща­тельней, чем большинство биографов, сперва дотошно и досконально излагает рассуждения Толстого о силах, властвующих историей, — в частности, разбирает вторую часть обширного эпилога, коим «Война и мир» завершается, — и затем идет по стопам Эйлмера Мода, не стараясь ни оце­нить толстовских воззрений, ни соотнести их с жизнью Толстого и образом его мыслей; однако и подобная малость — редчайшее исключение из правила[64]. Опять же: те, кого привлекает в основном Толстой-пророк и Толстой- наставник, сосредоточиваются на позднейших его убежде­ниях, которых учитель придерживался, уже «обратившись», уже прекратив считать себя в первую очередь писателем и сде­лавшись наставником роду людскому, предметом поклонения и паломничества.

Обычно жизненный путь Льва Толстого делят на два различных отрезка: сначала он — автор бессмертных шедев­ров, впоследствии — проповедник личного и обществен­ного обновления и возрождения; сначала он — писатель- аристократ, нелегкий, даже несколько недоступный для понимания, раздираемый противоречиями гениальный романист; впоследствии — мудрец: догматик, причудник, максималист — но обладающий огромным влиянием, осо­бенно в пределах собственной страны, — некое «всемир­ное учреждение», обладающее исключительной важностью. Время от времени пытаются доказать, что корни позднего толстовского периода уходят в начальную жизненную пору, откуда, якобы, потянулись многочисленные ростки дальней­шей жизни, посвященной самоотречению; и этот поздний период часто рассматривают как более важный; имеются философские, богословские, этические, психологические, политические и экономические работы, исследующие все грани поздней толстовской личности.