Русские мыслители

Не спорю: подобно всем чересчур упрощенным класси­фикациям схожего свойства, эта дихотомия, коль скоро нале­гать на нее безоглядно, сделается искусственной, схоласти­ческой и, в конечном счете, бессмысленной. Но даже если и не подмога она серьезному критику, не стоит ее отвергать как поверхностную либо легкомысленную: подобно всякому распределению по разрядам, заключающему в себе хоть мако­вую росинку истины, она предлагает вам или точку зрения, с которой можно наблюдать и сравнивать, или отправную точку для настоящих исследований. Так, нам вполне очевиден вопиющий контраст меж Пушкиным и Достоевским; знаме­нитая пушкинская речь Достоевского, несмотря на яркий слог и глубину чувства, редко воспринимается проницательным читателем как проливающая свет на пушкинский гений — скорее, на самого Достоевского: именно потому, что она превратно представляет Пушкина — этого архи-лиса, вели­чайшего в девятнадцатом столетии — как человека, схожего с Достоевским, отъявленным ежом; она преображает — в сущности, искажает — Пушкина, выставляет его рев­ностным пророком, несущим великую вселенскую весть; но идея пророчества — и впрямь служившая средоточием вселенной, в коей обитал сам Достоевский, была безмерно далека от множества разнообразных областей, где витал пушкинский гений — переменчивый и многоликий, словно Протей.

Не кажется вздорным утверждение: вся русская литера­тура простирается меж этими двумя исполинами — на одном полюсе Пушкин, а на другом — Достоевский; и те, кому изы­скания такого рода кажутся полезными или занимательными, до известной степени могут определять природу таланта, присущего другим русским писателям, соотнося их работу с творчеством этих великих антиподов. Вопрос о том, в каком отношении к Пушкину и Достоевскому обретаются Гоголь, Тургенев, Чехов, Блок приведет — по крайности, уже приво­дил и приводит — к плодотворным и поучительным крити­ческим выводам.

Но когда мы являемся к графу Льву Николаевичу Тол­стому и задаем этот же вопрос ему: принадлежит он к пер­вой или ко второй литературной разновидности? — монист он или же плюралист? — единый взгляд у него на мирозда­ние или же множественный? — цельна ли его натура или состоит из элементов разнородных? — то ясного и немедлен­ного ответа не получаем. Странным образом, вопрос кажется не вполне уместным и не столько рассеивает мрак, сколько сгущает его.

И нас вынуждает осечься вовсе не скудость наличных све­дений: Толстой поведал о себе и своих воззрениях больше любого иного русского — да и почти любого иного западно­европейского — писателя; его искусство не назовешь чрез­мерно сложным для понимания ни в каком общеприня­том смысле: во вселенной Толстого нет сумрачных угол­ков, его повести наполнены дневным светом; он истолковал и свою прозу, и себя самого; разъяснил и свои произведе­ния, и способы, коими они создавались: разъяснил более связно, более сильно, ясно и здравомысленно, чем любой иной писатель. Так лис он или еж? Который из двоих? Отчего столь неожиданно трудно сыскать ответ? Подо­бен ли Толстой Шекспиру или Пушкину более, нежели Данте либо Достоевскому? Или не схож ни с теми, ни с другими, а посему ответа не сыщется вовсе — ибо задаваемый вопрос несуразен? Что за непонятная пре­пона мешает нашим разысканиям?

В настоящем очерке я не пытаюсь ответить на задаваемый вопрос, ибо тут понадобилось бы полновесное критичес­кое исследование всего наследия, оставленного Толстым — и художественного, и философского. Оттого и ограничусь таким предположением: трудности могут возникать — по крайней мере, частично — благодаря тому, что сам Тол- той отнюдь не пребывал в неведении касаемо собственной загадки, и старательно запутал ответ. Осмелюсь выдвинуть гипотезу, говорящую: по природе Толстой был лисом, но счи­тал себя ежом; одно дело — его литературный дар и твор­чество, другое дело — его убеждения и вытекающее из них толкование своего же творчества.