Русские мыслители

Но, хотя и Толстой, и славянофилы боролись против общего врага, их положительные воззрения резко различа­лись. Славянофилы вывели свое учение главным образом из германского идеализма (хотя и расточали неискренние похвалы Гегелю и его толкователям) — в частности, из шел- лингианского утверждения, что истинное знание добывается посредством не рассудка, но некоего самоотождествления с центральным принципом вселенной — душой миропо­рядка; здесь речь идет о самоотождествлении, свойственном художнику или мыслителю в минуты божественного вдохно­вения. Некоторые славянофилы видели в этом наитие свыше, родственное откровениям православной веры, мистическим традициям Русской Православной Церкви, — и свои взгляды они завещали русским поэтам-символистам и философам последующего поколения. От всего этого Толстой отстоял далеко — на другом полюсе. Он верил: всякое знание добыва­ется лишь посредством прилежного эмпирического наблюде­ния, и такое знание всегда неполно и несовершенно; простые люди зачастую ведают истину лучше образованных: правда, лишь оттого, что глаза, коими они глядят на себе подоб­ных и природу, не застланы туманом пустых теорий, а вовсе не оттого, что эти люди суть боговдохновенны. Все написан­ное Толстым настолько пропитано едким здравым смыслом, что разом развеивает метафизические фантазии и своеволь­ные стремления к эзотерическому опыту, к поэтическим или богословским толкованиям жизни, служившим сердцеви­ной славянофильского мировоззрения, заставлявшим сла­вянофилов (подобно западным романтикам, ополчавшимся на фабричную промышленность) и ненавидеть повседнев­ную политику и экономику, и исповедовать мистический национализм. Кроме того, славянофилы преклонялись перед историческим методом, числили его единственно способ­ным раскрыть истинную природу — проявляющуюся лишь по мере неощутимого ее развития во времени — как отдель­ных учреждений, так и фундаментальных наук.

Ни на что из этого нельзя было ждать сочувственного отклика от крайне трезвомыслящего, крайне приземленного

Льва Толстого — особенно Толстого-реалиста, вошедшего в зрелый возраст; если крестьянин Платон Каратаев имеет нечто общее с добрыми поселянами, любезными славяно­фильским (и вообще панславинистским) идеологам — прос­тая деревенская мудрость противопоставляется бессмыслицам велемудрого Запада, — то Пьера Безухова из ранних наброс­ков «Войны и мира», кончающего земные дни как сосланный в Сибирь декабрист, и вообразить себе нельзя сыскавшим после всех духовных метаний и поисков последний приют и утешение в некоей метафизической системе взглядов — и уж тем паче в лоне Церкви, православной или иной. Сла­вянофилы насквозь видели пустое самодовольство западных наук, общественных и психологических; это было Толстому по вкусу; а вот положительное славянофильское учение ока­залось ему нелюбопытно. Толстой отрицал непроницаемые тайны, отрицал туманы давности, отрицал всякую попытку изъясняться тарабарщиной: страницы «Войны и мира», ядо­вито повествующие о масонах, весьма характерны — и эти взгляды Толстой сохранил на всю жизнь. Эти взгляды только укрепились интересом к сочинениям Прудона, коего Тол­стой, когда тот жил изгнанником, посетил в 1861 году; смут­ный иррационализм и пуританство Прудона, его ненависть ко власть имущим и к буржуазным интеллигентам, его руссоизм и общая резкость высказываний явно понравились Толстому. Более нежели вероятно: заглавием толстовской эпопеи повто­ряется заглавие La Guerre et la paix^x_y опубликованной Прудо- ном в том же году.

Если классические германские идеалисты не влияли на Толстого прямо, то по крайности одним германским философом он восхищался. И вовсе нетрудно понять, почему он счел Шопенгауэра привлекательным: этот мудрец- отшельник рисовал унылую картину немощной человеческой воли, отчаянно бьющейся о незыблемые вселенские законы, повествовал о тщете всех страстей человеческих, о бессмыс­ленности рассудочных философских систем, о поголовной неспособности постичь иррациональные силы, движущие чувствами и поступками, о страданиях, которым подвержена всяческая плоть — и которые делают желательным полней­ший квиетизм, полнейшее душевное спокойствие, дозволя­ющее уменьшить уязвимость людскую, поскольку, отрешив­шись от страстей, человек уже не станет отчаиваться, не может оказаться унижен либо душевно ранен. Это прославленное учение отражало позднейшие взгляды самого Толстого: чело­век страдает, ибо требует чересчур многого, ибо неразумно честолюбив и безрассудно переоценивает свои способности. От Шопенгауэра же могла достаться Толстому и склонность резко подчеркивать противоречие меж иллюзией свободной воли человеческой и действительностью железных законов, правящих мирозданием, — особенно повествуя о муках, неминуемо чинимых упомянутой иллюзией, поскольку рас­сеять ее нельзя.