Оставив по себе несколько богословско-политических трудов, Жозеф де Местр умер в 1821 году, но полное академическое издание его сочинений — особенно знаменитых Les Soirees de Saint-Petersbourg\ написанных по образцу платоновских диалогов и повествующих о природе управления людьми, о мере правительственной ответственности, об иных политических и философских вопросах, — а также Correspondance diplomatique[98]i\ частных писем — появилось только в 1850-х и начале 1860-х гг., стараниями сына, Родольфа и других. Нескрываемая ненависть де Местра к Австрии, его анти-бонапартизм — вместе со значением Пьемонтского королевства, росшим и до, и после Крымской войны, — естественно увеличили в те годы интерес к его личности и философии. Начали выходить в свет работы о де Местре, по поводу коих горячо спорили русские литераторы и историки. У Толстого были Soirees, имелась частная и дипломатическая переписка де Местра — экземпляры доныне хранятся в яснополянской библиотеке. По крайности, совершенно ясно: Толстой широко использовал названные книги, трудясь над «Войной и миром»[99]. Памятный эпизод со вмешательством Паулуччи в прения русских военачальников на Дрисском совете заимствован из письма де Местра почти буквально. И беседа князя Василия о Кутузове с нп homme de beaucoup de merite[100] в салоне Анны Павловны Шерер явно основывается на другом письме де Местра, где можно сыскать все французские фразы, коими пересыпан этот разговор. Сверх того, существует в одном из ранних толстовских набросков пометка на полях: «У Анны Павловны J. Maistre», относящаяся к рассказчику, излагающему красавице Элен и восхищенному кружку слушателей дурацкую побаску о встрече Наполеона с герцогом Энгиенским на ужине у знаменитой актрисы m-lle GeorgeОпять же, привычка старого князя Болконского переносить свою постель из одной комнаты в другую, вероятно, заимствована из рассказанного де Местром о такой же привычке графа Строганова. Наконец, имя де Местра упоминается в самом романе, меж именами тех, кто полагал, что «бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов» наполеоновской армии, «людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских»[101], создал дипломатические трудности. Жихарев, чьи воспоминания Толстой, как известно, использовал, встречался с де Местром в 1807 году и отзывался о нем восторженно[102], кое-что из общей атмосферы этих мемуаров чувствуется в толстовских строках, отведенных выдающимся французским эмигрантам, посещавшим салон Анны Павловны Шерер, описанием которого открывается вся эпопея, равно как и в остальных упоминаниях о тогдашнем высшем петербургском свете. Все отзвуки и параллели тщательно перечислены изучающими Толстого литературоведами — сомневаться в объеме толстовских заимствований отнюдь не доводится.
Среди упомянутых параллелей имеются и более важные. Де Местр утверждает: легендарная победа последнего из Гора- циев над Куриациями (подобно всем победам вообще) коренилась в неосязаемом понятии боевого духа—и Толстой говорит, вослед савояру, о высочайшей важности, присущей этой неведомой величине: боевому духу, определяющему исход баталий, — неощутимому «духу», руководящему и рядовыми бойцами, и командирами. Это подчеркнутое внимание к непостижимому и непредсказуемому — насущная и неотъемлемая составная часть общего иррационализма, свойственного де Местру, который утверждал: разум людской — ничтожное орудие по сравнению с могущественными силами природы, и рассудочные пояснения человеческих действий и поступков редко поясняют что-либо вообще. Де Местр настаивал на том, что лишь иррациональное — именно потому, что не поддается объяснению и, следовательно, остается неуязвимым для критической рассудочной деятельности, — способно быть и долговечным, и крепким. В качестве примеров де Местр приводит такие иррациональные установления, как престолонаследие и супружество: они жизнеспособны и существуют из века в век — а такие рассудочные установления, как монархия выборная и «свободное» внебрачное сожительство, быстро и безо всяких очевидных «причин» рушились повсюду, где насаждались. Де Местр воспринимает жизнь как свирепую битву во всех слоях — меж растениями и животными ничуть не меньшую, нежели меж отдельными людьми и целыми народами; битву, от коей не дождешься ни малейшей выгоды и пользы, но порождает ее некая первобытная, главенствующая, загадочная, кровожадная алчба самоистребления, посеянная в человеке свыше. Этот инстинкт гораздо мощнее слабых рассудочных потуг человеческих добиться мира и счастья (впрочем, здесь обнаруживается сокровеннейшее стремление отнюдь не людского сердца, но лишь карикатуры на сердце—либерального интеллекта) посредством планирования общественной жизни, что ведется без учета разрушительных сил, рано или поздно — причем, неизбежно — заставляющих хлипкие людские построения рассыпаться, точно карточные домики.