Русские мыслители

Толстовские страницы, повествующие о массовых люд­ских передвижениях — то ли о битвах, то ли об исходе рус­ских из Москвы, то ли об отступлении французов из России, могли бы показаться едва ли не обдуманными иллюстра­циями к де-Местровской теории насчет природы великих событий — никем не рассчитанных, да и никакому расчету не поддающихся. Но сходство меж де Местром и Толстым еще глубже. И савойский, и русский граф ополчаются — и неистово ополчаются — на либеральный оптимизм каса­емо людской доброты, людского здравомыслия и несомнен­ной ценности материального прогресса: оба яростно опро­вергают утверждение, что рассудок и наука способны, якобы, сделать человечество счастливым и добродетельным на веки вечные.

Первая великая волна оптимистического рационализма, поднявшаяся вослед Религиозным войнам, вдребезги разби­лась о свирепость Великой французской революции, при­шедшего за нею политического деспотизма, общественного и экономического злополучия; в России подобную же волну раздробила череда карательных мер, взятых Николаем /, дабы сначала обезвредить последствия декабристского восстания, а затем — едва ли не четверть века спустя — влияние, ока­занное европейскими революциями 1848-1849 гг.; прибавьте к этому еще материальное и моральное воздействие, произ­веденное сокрушительно проигранной Крымской войной. В обоих случаях на сцену выступила грубая сила, изрядно потрепавшая добросердечных идеалистов и расплодившая суровый реализм всех мастей — среди прочего, появились материалистический социализм, авторитарный неофеода­лизм, махровый национализм и другие непримиримо анти­либеральные движения. А в случае с де Местром и Толстым, невзирая на их глубочайшие и непреодолимые различия — духовные, общественные, культурные и религиозные, — разочарование вылилось в острейший скептицизм по поводу любых научных методов, недоверие ко всяческому либе­рализму, позитивизму, рационализму; к любым и всяким попыткам отделить церковь от государства — в Западной Европе сие стремление крепло и делалось влиятельным; и де Местр и Толстой намеренно подчеркивали «неприглядные» стороны человеческой истории, от которых чувствительные романтики, историки-гуманисты и оптимистически настро­енные теоретики общественного развития отворачивались весьма упорно.

И де Местр, и Толстой отзывались о политических рефор­маторах (в одном любопытном случае, об одном и том же отдельно взятом их представителе, русском государственном деятеле Сперанском) с одинаково едкой и пренебрежитель­ной иронией. Подозревали, что де Местр нешуточно при­ложил руку к падению и ссылке Сперанского, а Толстой усматривает — глазами князя Андрея — ив бледном лице прежнего императорского любимца, и в его пухлых руках, и в его суетливых, самодовольных повадках, и в неестест­венности и никчемности всех его движений своеобраз­ные отличительные признаки человека призрачного, либе­рала, чужеродного действительности; Жозеф де Местр мог бы лишь рукоплескать подобному отношению. Оба гово­рят об интеллигенции презрительно и враждебно. Де Местр видит в ней не просто уродливое скопище живых мертвецов, павших жертвами исторического процесса — то есть жуткое знамение, посылаемое Промыслом, дабы устрашить челове­чество и побудить его вернуться в лоно старинной католи­ческой веры, — но общественно опасную стаю, тлетворную секту искусителей и развратителей юношества: любой разум­ный правитель обязан противодействовать их разлагающему влиянию.

Толстой же говорит о них скорее с презрением, нежели с ненавистью, представляет интеллигентов злополучными, заблудшими, слабоумными тварями, одержимыми некой манией величия. Де Местр числит интеллигенцию тучами общественной и политической саранчи, зовет ее гибельной гнилью, заведшейся в сердце христианской цивилизации — наисвященнейшего нашего достояния, сберечь которое воз­можно лишь героическими усилиями Папы Римского и его Церкви. А Толстой рассматривает интеллигентов как спеси­вых простофиль, изощренных пустомель, слепых и глухих к действительности, доступной пониманию более простых сердец, — и время от времени крушит интеллигенцию наот­машь, со всей лютой беспощадностью угрюмого старого мужика, не признающего над собою ничьей власти и, после долгих лет безмолвия, берущегося поучить уму-разуму без­мозглых, болтливых городских мартышек: всезнаек, распи­раемых желанием без умолку трещать обо всем подряд, — заносчивых, беспомощных, пустых.