Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Летом тридцатого года, нас, комсомольцев рыбкомбината, верную опору нового строя, послали на обмолот колосовых в один из ахтарских колхозов. На току, недалеко от Ахтарей, в районе нынешнего аэродрома, бодро стучала паровая молотилка. Да еще мы, комсомольцы — рабочие, которых кормили более или менее рыбой да пичкали коммунистическими перспективами, сохраняли запас бодрости, радуясь солнышку и запаху трав после сырых лабазов, весело перебрасывая снопы пшеницы на элеватор-транспортер молотильной машины. А колхозников, среди которых было немало знакомых и даже родственница, сестра жены деда Якова — Дидюк (не помню имя), я поначалу даже не узнавал, настолько изменились люди. Все выглядели как после тифа. Не разговаривали между собой, сберегая силы, двигались очень медленно и экономно, на все реагировали апатично, выглядели истощенными, одежда в лохмотьях. Наверное, впервые после нашествия татар Россия видела такими своих крестьян. Время научило нас разным хитростям и болезненной запасливости и предусмотрительности. Потому, идя на работу в степь, я прихватил с собой кусочек хлеба и пару помидор. Как ни смешно это выглядело — ведь обильно кормить людей в период жатвы всегда было делом принципа и чести для хозяина. Но когда я увидел этих «хозяев», то понял, что правильно сделал. Ко времени обеда моя родственница Дидюк, выполнявшая роль кухарки по совместительству, подошла к кипящему котлу с водой, возле которого я к своему удивлению не заметил никаких припасов, взяла ведро, наполненное мукой почти черного цвета, и принялась засыпать эту муку в кипящую воду, помешивая большой деревянной ложкой. Примерно через полчаса образовался котел клейстера и нас позвали на обед.

Мы с удивлением смотрели на это варево, а колхозники, молча, по-деловому, подставляли под черпак котелки и металлические тарелки, отходили в сторону и с безучастными лицами хлебали этот клейстер, первые две ложки которого, кажется, слепили все мои внутренности. Скупой дед Яков показался мне просто Лукуллом, по сравнению с авторами этого колхозного рациона. Хотя чего удивляться: вся страна превратилась в огромную тюрьму, соответственно и кормили.

Меня выручили помидоры и кусочек хлеба. Прочие разделались с клейстером и снова молчаливо и безучастно, кое-как и лишь бы, приступили к работе. Голодный, я едва дотянул до конца рабочего дня — уже не говорю об остальных. На закате солнца весь намолоченный хлеб был строжайше учтен, погружен на подводы и отвезен на государственный ссыпной пункт в Ахтари, который охраняли солдаты. Я шел домой, едва волоча ноги и с тяжелой тоской думал, что надолго замолчала кубанская степь.

Приходилось мне потом видеть, слышать, читать немало сказок и легенд о колхозном строе. Дебелые московские актрисы изображали то смеющихся во весь рот кубанских казачек, то счастливых молдаванок, то сельских тружениц Севера, вдруг становящихся, прямо от колхозного изобилия — членами правительства. От нарисованного изобилия, кажется, распухали обложки поваренных книг: окорока, балыки, караваи, блюда с икрой, самые разнообразные фрукты. Кое-кто из живших в городах и занимавших «командные посты» все это дегустировал, прославляя великого вождя, в очередной раз снижавшего цены. Были фильмы о колхозах, в которых добрый дядя председатель разбрасывал своим колхозникам благодеяния: в основном простоватым покладистым парням, одетым в хромовые сапоги гармошкой и кепки с широким и длинным козырьком, да восторженно охающим миловидным белокурым девушкам в ситцевых платьях. В постановках московских театров красовался упитанный сеятель зерна. Но правда была другой. Жестокая правда о невиданном крепостном праве, в которое загнали русского крестьянина изуверы в наглухо застегнутых френчах. Великий народ оказался в руках кучки корыстных еврейско-кавказских коммунистических сектантов-мракобесов. Это очень хорошо подметил французский писатель Андре Жид, который, к возмущению усатого дяди Сталина, вообразившего, что совсем прикормил французишку, вдруг написал беспощадную книгу о последствиях коллективизации для России. Кстати, хочу объяснить свою позицию по национальному вопросу. Я убежденный интернационалист, пусть и не всегда пролетарский. Но вот не понимаю, почему я должен стыдливо обходить в своих мемуарах, в которых взялся писать правду, тот очевидный факт, что в числе подручных Сталина русских можно было по пальцам перечесть, да и те использовались, в основном, на вторых ролях? Когда я пишу о еврейско-кавказской банде в Кремле, то отнюдь не присоединяюсь к пресловутой «Памяти», а лишь говорю, как было.