Русские писатели XVII века

Некогда поблизости тут был город Искер, столица хана Кучума, разбитого Ермаком, послы которого «били челами» Ивану Грозному с «новым Сибирским царством». С той поры, когда письменный голова Данила Чулков поставил острог на высокой горе в излучине Иртыша, прошло едва более шестидесяти лет, а Тобольск уже превратился в столицу всей Сибири, завел свой герб — изображение двух стоящих на задних лапах соболей и вертикально поставленной между ними стрелой, получил право вести дипломатические переговоры с иноземцами.

Деревянный Вознесенский собор стоял на самом краю откоса, над глубоким ущельем Прямского взвоза, по которому проходила дорога в верхний город. Сверху Аввакум мог видеть нижний город, посады на Княжем лугу, дома русских, немцев, поляков, юрты татар, громадный базар, куда приходили караваны с товарами из самой Бухары.

Еще 19 ноября 1653 года архиепископ Симеон был вызван в Москву на собор. Никон решил добиться одобрения своих нововведений и заставить приложить к ним руку всех иерархов. В январе Симеон покинул Тобольск на целый год, приказав ведать духовными и вотчинными делами «своим дворовым людям» дьяку Ивану Струне и приказному Григорию Черткову, а не облеченному саном протопопа Аввакуму. Видно, посчитал, что Аввакум за месяц еще не освоился на новом месте, да и опасался ссыльного.

Но у Аввакума и в Вознесенском соборе было много дел. Опять он читал поучения и вел со своими прихожанами такие разговоры о крестном знамении, о Никоне и прочем, что на него «в полтора года пять слов государевых сказывали».

Аввакум принялся смирять тобольскую вольницу, не зная меры в своем рвении. Обличая с паперти своих прихожан, он и здесь нажил себе много врагов.

А нравы были поистине вольные. Однажды вечером вошел Аввакум со свечой в храм… Впрочем, дадим слово самому Аввакуму:

«…В храмине прелюбодей на прелюбодеице лежит. Вскочили. И я говорю: «что се творите? не по правилом грех содеваете!» И оне супротивно мне: «не осужай!» И аз паки им: «не осужаю, а не потакаю». Прелюбодей мил ся деет и кланяется мне, еже бы отпустил. А женщина та беду говорит: «напраслину-де на меня наводишь, протопоп, и затеваешь небылицу! — брат-де он мне, и я-де с ним кое-што говорю». А сама портки подвязывает, — блудницы те там портки носят. И я говорю: «враг божий! — а то вещи обличают». И она смеется. Так мне горько стало, — согрешает, да еще не кается! Свел их в приказ воеводы. Те к тому делу милостивы, — смехом делают: мужика, постегав маленько, и отпустил, а ея мне ж под начал и отдал, смеючись. Прислал. Я под пол ея спрятал. Дни с три во тьме сидела на холоду, — заревела: «государь, батюшко, Петрович! Согрешила перед богом и пред тобою. Виновата, — не буду так впредь делать! Прости меня, грешную!» Кричит ночью в правило, мешает говорить. Я-су перестал правило говорить, велел ея вынять и говорю ей: «хочешь ли вина и пива?» И она дрожит и говорит: «нет, государь, не до вина стало! Дай, пожалуй, кусочик хлебца». И я ей говорю: «разумей, чадо, — похотение то блудное пища и питие рождает в человеке, и ума недостаток, и к богу презорство и бесстрашие: наедшися и напився пьяна, скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше». Потом дал ей чотки в руки, велел класть перед богом поклоны. Кланялася, кланялася — да и упала. Я пономарю шелепом приказал. Где-петь детца? Чорт плотной на шею навязался! И плачю пред богом, а мучю… Началя много, да и отпустил. Она и паки за тот же промысл, сосуд сатанин!»

В этом весь Аввакум, с его аскетизмом, с его суровостью и одновременно жалостью к жертвам своей суровости — «и плачю… а мучю»…

Но, как моралист, он терпит поражение и сознается в этом. Он всегда точен и правдив…

Другая его попытка воздействовать на грешника суровыми мерами оказалась более удачной.

Обитал в ту пору в «губительном Вавилоне», Тобольске, некий монах — пьяница, ерник и сквернослов. Напившись, он лез с кулаками на своего архимандрита, воевод ни в грош не ставил, срамил на площадях при каждой встрече…

Однажды ночью он решил покуражиться над Аввакумом. Грязный, расхристанный, опухший от пьянства чернец стоял под окнами его дома и, колотя кулаками в ставни, вопил:

— Учитель, эй, учитель! А ну подавай мне царствие небесное!

Наконец дверь отворилась, и на пороге выросла высокая фигура Аввакума.

— Чего тебе?

— Царства небесного хочу, да поскорей!

«Беда моя. Как быть?» — подумал Аввакум, и тут в голову ему пришла шальная мысль…

— А можешь ли ты испить чашу, которую я тебе поднесу?

— Могу! — дерзко ответил монах. — Сейчас давай, немедля!

Аввакум впустил монаха в избу и велел пономарю поставить посреди комнаты скамью, приготовить веревку потолще и топор, которым рубили мясо. А сам с книгой в руках стал читать отходную. Оторопевший монах слушал молча. Но когда ему велели попрощаться со всеми, а потом набросили на него веревку и распластали на лавке, весь хмель с него соскочил.

Монах дергался на лавке, кося глазами в сторону пономаря, взявшегося за ручку топора.

— Государь, виноват, пощади, помилуй! — жалобно скулил чернец.