Читаем Русские сказки полностью

Русские сказки

– Я-ста, – говорит, – давно эдак-то мог, да не хотелось. Мы-ста, мямлинцы, народ большой, нам нечистая сила не страшнее блох. Захотелось, и – кончено.

Гулял Микешка неделю, гулял месяц, перепел все песни, какие знал, и «Вечную память», и «Со святыми упокой», – надоел ему праздник, а работать – неохота. И скучно стало с непривычки: всё как-то не так, всё не то, околоточных – нет, начальство – не настоящее, из соседей набрано, трепетать не перед кем – нехорошо, необычно.

Ворчит Микешка:

– Раньше, при нечистой силе, порядку больше было. И улицы вовремя чистили, и на каждом перекрестке законный городовой стоял. Бывало – идешь куда-нибудь, едешь, а он приказывает: держи направо! А теперь – куда хошь иди, никто ничего не скажет. Эдак-то на самый край прийти можно… Вон, уж некоторые дошли…

И всё скушнее Микешке, всё тошнее. Глядит на миллион, а сам сердится:

– Что мне миллион? Другие больше имеют! Кабы мне сразу миллиард дали, ну, тогда еще… А то – миллион! Хе! Чего я с ним, с миллионом, исдедаю? Теперь даже курица орлом ходит, потому – ей, курице, шестнадцать рублей цена! А у меня всего-на-все миллион… Тут обрадовался Микешка, что нашлась причина для привычных жалоб, – ходит по грязным улицам, орет:

– Давайте мне миллиард! Не могу я ничего! Какая это жизнь? Улицы не чищены, полиции – нет, везде беспорядок! Давайте мне миллиард, а то – жить не хочу!

Вылез из-под земли старый крот и говорит Микешке:

– Дурачок, чего орешь? У кого просишь? Ведь у себя просишь!

А Микешка – свое:

– Миллиард надобно мне! Улицы не чищены, спички – дороги, порядку нет…

Сказка не кончена, но дальше – нецензурно.

XVI

Жила-была баба, скажем – Матрена, работала на чужого дядю, скажем – на Никиту,[49] с родственниками его и со множеством разной челяди.

Плохо было бабе, дядя Никита никакого внимания на нее не обращал, хотя пред соседями хвастался:

– Меня моя Матрена любит, – чего хочу, то с ней и делаю. Примерное животное, покорное, как лошадь…

А пьяная, нахальная челядь Никитина ежечасно обижает Матрену, то – обокрадет ее, то – изобьет, а то просто, от нечего делать – надругается над ней, но между собою тоже говорит:

– Ну и бабочка Матрена наша! Такая, что иной раз даже жалко ее!

Но, жалея на словах, на деле все-таки продолжали истязать и грабить.

Кроме сих, вредных, окружали Матрену многие бесполезные, сочувствуя долготерпению Матренину; глядят на нее со стороны и умиляются:

– Многострадальная ты наша, убогая![50]

Некоторые же, в полном восхищении, восклицали:

– Тебя, – говорят, – даже аршином измерить невозможно, до чего ты велика! И умом, – говорят, – не понять тебя, в тебя, – говорят, – только верить можно![51]

А Матрена, как медведица, ломит всякую работу изо дня в день, из века в век, и всё – без толку: сколько ни сработает – дядина челядь всё отберет. Пьянство вокруг бабы, разврат и всякая пакость, – дышать невозможно!

Так и жила она, работает да спит, а в свободные минуты сокрушается про себя:

«Господи! Все-то меня любят, все меня жалеют, а настоящего мужчины – нету! Кабы пришел какой-нибудь настоящий, да взял бы меня в крепкие руки, да полюбил бы меня, бабу, во всю силу, – эдаких бы детей родила я ему, господи!»

Плачет, а больше ничего не может!

Подсыпался к ней кузнец, да не нравился он Матрене, человек вида ненадежного, копченый весь какой-то, характера дерзкого и говорит непонятно, – как будто даже хвастает:

– Только, – говорит, – в идейном единении со мной сможете вы, Матреша, перейти на следующую стадию культуры…

А она ему:

– Ну, что ты, батюшка, куда ты! Я даже и слов твоих не разумею, к тому же я велика и обильна, а тебя еле видать!

Так и жила. Все ее жалеют, и сама себя она жалеет, а толку от этого никакого нет.

И вдруг – герой пришел.[52] Пришел, прогнал дядю Никиту с челядью и объявляет Матрене:

– Отныне ты вполне свободна, а я твой спаситель, вроде Георгия Победоносца со старой копейки![53]

Глядит Матрена – и впрямь свободна она! Конечно – обрадовалась.

Однако и кузнец заявляет:

– И я – спаситель!

«Это он из ревности», – сообразила Матрена, а вслух и говорит:

– Конечно, и ты, батюшко!

И зажили они, трое,[54] при веселых удовольствиях, каждый день – то свадьба, то похороны, каждый день ура кричат. Дядин челядинец Мокей республиканцем себя почувствовал – ура! Ялуторовск с Нарымом объявили себя Соединенными Штатами,[55] тоже – ура!

Месяца два жили душа в душу, просто утопали в радости, как мухи в ковше кваса, но вдруг, – на святой Руси всё делается вдруг, – вдруг – заскучал герой!

Сидит против Матрены и спрашивает:

– Тебя кто освободил? я?

– Ну, конечно, ты, миленькой!

– То-то!

– А я? – говорит кузнец.

– И ты…

Через некоторое время герой опять спрашивает:

– Кто тебя освободил – я али нет?

– Господи, – говорит Матрена, – да ты же, ты самый!

– Ну, помни же!

– А я? – спрашивает кузнец.

– Ну, и ты… Оба вы…