Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания

По утверждению Бенедикта Андерсона (Anderson 1991: 163—164), в распоряжении колониального государства есть три средства утверждения своей власти: организация переписей населения, картографирование и система музеев. Хотя это утверждение Б. Андерсона базируется на материале совсем другого региона мира – Юго-Восточной Азии, изложенные в этой главе наблюдения дают основания полагать, что использование отмеченных выше трех средств имеет, скорее, не региональный, а универсальный характер. Начиная со второй половины ХIХ века государство уже не удовлетворяется простым контролем над материальными ресурсами (пушнина, полезные ископаемые и т. д.), но претендует на то, чтобы поставить под свой политический контроль символические ресурсы. Государство по-своему пишет историю людей, оказавшихся на колонизованных территориях, «помогает» им в самоидентификации, навязывая нужные государству (или кажущиеся в тот момент правильными) ярлыки и таким образом выкраивая «политизированную социальную конструкцию действительности» (Kertzer, Arel 2002: 35). В зависимости от розданных ярлыков государство проводит административные границы. Возможен и не менее распространен обратный вариант: если границы проводятся вначале, то раздаваемые ярлыки могут во многом определяться уже проведенными границами. Если административная карта требует с точки зрения государства пересмотра, то этническая категоризация может быть изменена соответственно, как это случилось с чуванцами, претерпевшими превращение в камчадалов и обратно и с тех пор не отрицающими свою камчадальскую identity. Третье средство утверждения доминирующего положения государства – система музеев – хотя и не рассматривалось подробно в настоящей главе, несомненно, было использовано в отношении трех рассматриваемых в этой книге общностей. Прежде всего это относится к организации постоянных и временных выставок, ансамблей, кружков, возникших в результате кампании празднования 350-летия Русского Устья.

Глава 3. Культурные признаки как маркеры этнических границ

В предыдущих главах мы описали, как члены старожильческих групп определяют свою этническую принадлежность и этническую принадлежность окружающих и как их этническая принадлежность описывается их соседями; как их этническая принадлежность определялась и оценивалась учеными и путешественниками; и как государство классифицировало их, пытаясь вписать в имеющиеся этнические номенклатуры. Сложная картина взаимодействия этнических групп и этнических категорий , взаимовлияния категоризации , которой подвергались эти группы, и их самоидентификации (мы опираемся здесь на теорию, разработанную Фредриком Бартом и его последователями, см.: Barth 1969; Jenkins 1994) побуждает нас теперь задуматься о критериях, на которых основываются индигирцы, колымчане и марковцы, объясняя свою этническую принадлежность, или иначе – об этнокультурных маркерах , признаках, по которым выстраивается и поддерживается этническая граница старожильческой группы. Наши информанты, отвечая на разнообразные вопросы относительно социальных практик, в которые они оказываются вовлечены, тем самым сообщают нам о своей этничности и об этничности своих соседей: они как бы выстраивают вокруг себя несколько концентрических кругов, несколько границ, принцип проведения которых в конкретных социальных ситуациях и является характеристикой их как более или менее однородной, хотя и изменчивой, группы (Barth 2000).

Одно предварительное замечание. Многие из перечисляемых ниже маркеров касаются того или иного аспекта старожильческой культурной традиции, – например, особенностей верований, обрядов, пищи, одежды и т. п. Эти маркеры проявляются не столько в собственно социальной структуре или социальном поведении, сколько в том, чтó носители традиции «думают» об этом (Cohen 2000: 98). Они являются скорее «заявленными», чем «реализуемыми» («culture as declared» versus «culture as lived»; ср. также: Ingold 2000: 132—151), т. е. представляют собой скорее культурные символы, стереотипы, элементы дискурса, чем адекватные описания реальности. Поэтому использовать эти данные для того, чтобы восстановить картину реальной жизни старожильческих групп, можно лишь с очень и очень большой осторожностью: чаще всего реальность сегодняшнего быта старожилов имеет мало общего с тем, как сами старожилы ее описывают.