Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания

Описание самой этой традиции – объемная и отдельная задача. Как уже отмечалось, в этой главе (и в книге в целом) мы почти не даем того, что можно было бы назвать этнографическим описанием культурной традиции русскоустьинцев, походчан или марковцев; сведения об отдельных элементах старожильческих традиций приводятся, но лишь когда они упоминаются нашими информантами, и лишь тогда, когда в этих высказываниях прослеживается использование того или иного элемента культуры в качестве символического этнического признака. Иначе говоря, мы ищем признаки тех границ , по которым отличают себя от других и отделяют других от себя сегодняшние потомки старожилов, и при этом для нас несущественно, соответствует ли тот или иной признак действительности. Выяснить представление не менее важно, чем знать, в какой мере оно могло реализоваться (см.: Чистов 1970).

Материалом для данного раздела служат высказывания, в которых просматривается мотив «у них так, а у нас так» или «когда я сюда впервые приехала, мне было странно видеть, что тут…» – даже если и то и другое «на самом деле» не так, домыслено, додумано информантом позже или вовсе сочинено ad hoc как ответ на вопрос исследователя.

Маркеры чего?

Функции и значение этнических границ, которые разделяют группы и одновременно устанавливают точки соприкосновения между группами, могут быть разными в разных культурах (Barth 2000:

18–20). Они зависят от множества факторов, которые исследователь может выявить только в ходе полевой (по возможности продолжительной) работы, внимательно наблюдая за различными формами социального взаимодействия, в котором участвуют члены интересующих его групп.

Как правило, вопросы об этнической самоидентификации, заданные «в лоб» («Вы кто по национальности?»), неэффективны. Это связано с особенностями коммуникативной ситуации, в которой оказываются исследователь и информант: в то время как первый, задавая вопросы, стремится выяснить, как «на самом деле» устроена социальная конструкция, второй, отвечая на вопросы, как и в любой другой ситуации социального взаимодействия, прежде всего заботится о «представлении себя другим в повседневной жизни» (Гофман 2000 [956]).

Тем не менее мы нередко задавали информантам и прямые вопросы, рассчитывая на то, что «российская специфика» (национальность, фиксируемая в документах) послужит оправданием такому методу, поскольку даст возможность нашим информантам порассуждать на эту тему.

Как мы и ожидали, вопрос об их национальности, как и о национальности других людей, всегда представлял некоторую проблему. Само это понятие воспринимается двояко: как то, что «записано в паспорте» и не требует ни доказательств, ни мотивировок, и как некое «внутреннее свойство» того или иного человека, манифестируемое через внешние признаки. И если первое часто (хотя и не всегда) известно, то относительно второго обычно возникает недоумение.

Когда мы задавали, например, вопрос о национальности наших информантов или их родителей, информанты почти всегда реагировали, как если бы мы спрашивали об официальной приписанности родителей к той или иной национальности, о том, что записано в паспорте. При этом «настоящей» национальности может не быть вообще или она может отличаться от «записанной», ср.:

Г: А вы чаще себя как называете, если вас спросят: вы кто – русская? Местная? Инф: Да сейчас-то не знаю… Неудобно, что ли вот… я эвенка. А дети все местнорусские… И в паспорте написано, что я русская… А фактически я не русская. Эвенка я (ж 37 РУ). Мы спрашиваем о национальности родителей.

Отец – чуванец, у него мать-то была чуванка, с Походска, а отец – казак. Отца и написали почему-то чуванцем. Он не написался русским, а чуванцем написался (ж 17 ЧР).

Вопрос о национальности матери.

Инф: Я даже не знаю, что за нация у ней была. Такая красивая, кудрявая вся. Нация? Нет, не знаю. Кто ее знает. Г: А как вы думаете? Инф: Чукчанкой считали… Мы всегда ее чукчанкой считали… (ж 39 ЧР) —

т. е. ее всегда считали чукчанкой, но отвечающая не знает точно, что было у нее записано в паспорте, и поэтому не может (или не хочет) ответить на вопрос о ее национальности.

Ай, сейчас все перемешано. У меня внуки пяти наций: я сама по матери чукчанка, по отцу юкагирка, замужем была за русского человека. От этого русского у меня три сына, у трех сыновей дети. Кто женился на якутке…. И вот пошло у них: чукча, юкагир… Например, у младшего сына дети есть татары, по жене, эти – якуты… (ж 39 ЧР).

Информанты иногда просто не понимают вопроса о национальности того или иного человека, отвечают не о принадлежности к какой-либо группе, а как бы «индивидуально», и только после переспроса, сообразив, о чем их спрашивают, начинают искать (и находят) критерии отнесения человека к той или иной группе:

Г: А она [бабушка] кто? Инф: Она Малькова была. Г: Русская? Инф: Да, она совсем на русскую походила. Белая такая, крупная женщина. Это род был Мальковых, не знаю, из каких богатырей, но очень крупные люди (ж 29 ЧР).