Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века

В позднейших воспоминаниях Гёте писал: «Каждая из немецких Академий имеет свое особенное лицо… В Иене и Галле грубость студентов достигала высших пределов, применение физической силы, драки на шпагах, дикая самооборона были в порядке вещей, и вся жизнь словно бы служила в их удовольствие. Отношение между учащимися и жителями этих городов, при всех особенностях, сходилось в том, что дикий чужеземец не питал никакого уважения перед бюргером, полагая себя в своей собственной власти, наделенным благодаря данным ему привилегиям полной свободой и своеволием. Напротив того, в Лейпциге студент стремился быть в той же мере галантным, в какой ему хотелось вступить в общение с богатыми, благовоспитанными и образованными жителями»[303]. И по мнению других современников, многие университетские города слишком носили на себе «отпечаток студенчества», а студенты там, кроме как с профессорами, могли общаться лишь друг с другом. В Лейпциге же у студентов «тон был чище и неиспорченнее», а главное, они не играли здесь такой роли, как в Иене или Гёттингене — имея благодаря торговле собственные доходы, бюргеры не так сильно зависели от студентов и, соответственно, меньше позволяли тем демонстрировать свою «академическую свободу»: по словам очевидца, его приятно поразило, что студенты здесь не «оккупируют кофейни и бильярды», а сидят по домам или вращаются в хорошем обществе[304]. «Близость Дрездена, внимание, обращаемое оттуда на Лейпциг, истинное благонравие высшего университетского начальства, — подытоживает Гёте, — все это не могло не оказывать нравственного и даже религиозного влияния».

Эта благоприятная для воспитания молодых русских дворян репутация Лейпцигского университета, о которой, конечно, знала Екатерина, скрывала два недостатка. Во-первых, именно в силу оживленной торговли и богатства приезжающих туда во множестве на учебу дворян Лейпциг для студентов был очень дорогим городом: некоторые, проведя здесь один-два семестра, не выдерживали высоких цен и уезжали в Иену, где в силу бюргерского характера студенчества прожиточный уровень был гораздо ниже.

Во-вторых, будучи интеллектуальным и культурным центром европейского масштаба, Лейпциг в то же время обладал старым университетом, который по своему внутреннему и внешнему устройству совершенно не соответствовал научным притязаниям времени, уже в полную силу проявившимся, например, при основании университета в Гёттингене. Саксонские курфюрсты, в отличие от правителей Ганновера, ничего не делали для модернизации своей «обители муз». Мало того, что во внутреннем управлении еще сохранялось утратившее в XVIII веке всякий смысл, средневековое деление на «четыре нации», но и с точки зрения преподавания далеко не во всех областях университет находился на должном уровне. Профессора Лейпцигского университета в последней трети XVIII в., после времен Готтшеда, больше не вписали крупных имен в историю немецкого Просвещения[305]. В одном из документов, связанных с «бунтом» русских студентов, немецкий чиновник приводил собственное мнение о том, что этот университет «не преследует цели воспитывать больших ученых или таких, которые будут изучать одни лишь так называемые изящные науки, а должен готовить людей, которые могут быть применены для государственных дел, то есть будут обладать полезными знаниями и хорошо писать»[306]. Фактически, тем самым, он признавал несостоятельность университета в смысле дававшейся в нем научной подготовки (заметим, что ни один студент Петербургской академии наук в XVIII в. больше не будет направлен в Лейпциг). К тому же процветали здесь и общие пороки всех тогдашних старых университетов — протекционизм и кумовство: Гёте описывал, как обвинения в «непотизме» (т. е. покровительстве родственникам) затрагивали даже самых уважаемых лейпцигских профессоров.