Русские травести в истории, культуре и повседневности

Зауряд-капитан Петр Левенштейн сидел в уютной милой комнатке в лагере военнопленных и писал супруге пятьдесят седьмое по счету письмо. Был май семнадцатого. «Не беспокойся. Я здоров, питаюсь достаточно. Много читаю, занимаюсь астрономией и языками, много гуляю на воздухе. Здесь я имею отдельную комнату, что дает мне возможность пользоваться хорошим сном, а в течение дня спокойно читать, писать или просто мечтать о родине. Мое нынче главное занятие – преподавание французского языка господам офицерам. Оно меня удовлетворяет. Я читаю венские и берлинские газеты. В июне получил посылку из Голландии через комитет помощи с маслом, сыром, галетами, кофе, какао и шоколадом».

Зауряд-капитану Петру Левенштейну невероятно повезло: он попал в плен совершенно здоровым – без ранений, контузий, без единой ссадины. Его определили в «знатный», то есть образцовый, лагерь: чистый, удобный, хорошо оборудованный, отлично охраняемый. Он получил отдельную комнату, хотя такие полагались полковникам и генералам. Ему исправно платили жалованье военнопленного. Еженедельно он получал письма от родственников и посылки от Красного Креста и семьи. В общем, было и время, и желание читать, писать, мечтать о родине…

Большинство русских пленных таких условий не знали. Хуже всего было рядовым: в плену их избивали, морили голодом, приговаривали к тяжелым унизительным работам, сбрасывали, к примеру, в выгребные ямы и заставляли вычищать голыми руками. Караульные обожали это уморительное действо и хохотали, когда доходяга-пленный выуживал недоеденный разбухший вонючий сухарь и жадно пихал его в рот, пока другие не отнимут. А если пытались отнять, начиналась драка, которая доставляла охране особое животное удовольствие.

Солдаты голодали. Их кормили помоями, иногда оставляли без пищи. Солдаты думали только о еде. Но иногда их лишали привилегии думать – нагружали каторжной работой так, что они едва помнили себя от усталости и боли. Пленники кое-как доплетались до затхлого сырого барака и валились на железные нары. А утром все повторялось: помои вместо кофе, кулак часового вместо булки и хриплый лай: «Работай, работай».

Было холодно. Стужа пронимала тело, проедала кости, не было от нее спасения. Солдаты спали по трое-четверо на одной кровати – тесно, зато теплее. Другие накрывались с головой тонким одеялом и съеживались эмбрионами: колени к животу, руки между колен, голова в грудь. Наутро кости ныли, пальцы едва сгибались. Некоторые так и застывали затихшими эмбрионами в войлочном коконе. В нем и хоронили.

От холода погибали десятками, особенно зимой, когда в дыры бараков задувал ветер, каменный пол индевел, в углах худой крыши скапливался лед. Солдаты болели. Легкая простуда грозила воспалением легких, пустяковая ранка не заживала, нарыв обращался в гангрену. Ноги болели и пухли. Ничего не помогало – ни обмотки, ни войлок, ни изъеденные холодом бутсы. Ступни гноились, чернели, кожа отслаивалась кусками. Это была мучительная, долгая смерть наедине с безразличной тишиной больничного барака. Оттуда не возвращались.

На германских открытках военнопленные бодры, веселы, хорошо выбриты и одеты. Стоят, подбоченившись, на фоне до блеска начищенной кухни, раздают ленивой сытой очереди ноздреватый жирный хлеб, наваливают в котелки дымную кашу. Они играют в домино в теплых библиотеках, вольготно гуляют по убедительно отретушированному саду, молодецки маршируют вдоль плаца, поют, посвистывают. Настоящую жизнь лагерное начальство не показывало, и открыток таких нет.

Раздача еды в лагере Кёнигсбрюк. 1917 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Но есть полулегальные, полушутливые карточки, сделанные на маленький «Кодак» мальчонкой-прапорщиком или, возможно, чином повыше. Они правдивее, хотя и про другую, более светлую и уютную, жизнь офицерских лагерей. Их устраивали в бывших фортах, школах, училищах, старинных замках, санаториях. Меньше везло тем, кто попадал в форт: низкие потолки, окна-бойницы, удушливая сырость, плесень, скупое электричество. Иногда вместо лампочек щурились по углам старехонькие керосинки. Арестанты почти не видели неба, гуляли в глубоких рвах – стены за спиной, стены впереди, везде только выщербленные влажные серые стены. Некоторые заболевали, теряли рассудок в бетонных мешках, слепли в темных казематах. Писали жалобы, но всё впустую.

Лучше жилось тем, кто, подобно зауряд-капитану Левенштейну, попадал в бывшие санатории, замки, училища, оборудованные под лагеря. Многим казалось, что они вернулись в кадетскую юность: железные кровати, большие окна, высокие потолки, отопление, электричество, нужники, душевые кабины, зал для построений, зал для приема пищи, зал для гимнастики. Всё по команде, как в родном корпусе.