Русские в Латинской Америке

Утренний вид вселял уныние. Безрадостное, бедное скопление этих карточных лачуг на склоне горы, лишенной зеленой растительности. Рыжая, глинистая земля. Колючки кактусов. Пальму я приметил только одну — искривленную, полузасохшую, полуупавшую — кокосовую пальму.

Булавин, осмотрев это великолепие бедности и безысходности, произнес, глядя на меня в упор: „Ты приехал сюда посмотреть на пальмы и сразу вернуться! Посмотри на эту грустную пальму, и скорей спрячемся в трюм, чтоб нас отвезли обратно!..“»

Все это было очень печально, а Россия была так далеко…

На третий день корабль поставили к причалу. Рабочие порта бросали русским на палубу фрукты, а те в ответ бросали им пачки папирос. Их пока было в достатке, так как американцы выделили каждому прибывшему в Венесуэлу по картонной коробке папирос и по десять долларов.

«Институт венесуэльской иммиграции нанял для нас автобусы, чтоб отвезти в Каракас — столицу Венесуэлы. Погрузились. Горными дорогами добрались до города, расположенного в обширной котловине между гор и холмов, на высоте около тысячи метров над уровнем Карибского моря, где и принял наш транспорт порт Ла-Гуайра. Семьи поместили в специально приготовленный большой отель „Иммигрант“, холостяков разбросали по маленьким отелям. Нам сказали, что институт будет оплачивать наше проживание и питание в отелях, пока подберем себе работу».

Н. Ф. Булавин с А. Г. Генераловым поселились в небольшом отеле «Конкордия», находившемся в самом центре города. Николай Федорович разглядел вывеску книжного магазина, зашел в него и заявил: «Мы художники, нам нужны акварельные краски и акварельная бумага». Ему ответили по-русски: «Пожалуйста, сколько угодно! Возьмите все, что нужно вам. В долг. Когда заработаете, отдадите!»

Александр Германович в Донском Императора Александра III кадетском корпусе учился у уже упомянутого нами М. М. Хрисогонова, и тот научил его рисовать классически. Н. Ф. Булавин сказал ему, что «это» теперь не модно, что теперь «в ходу» импрессионизм и экспрессионизм. А еще он сказал, что долго возиться с каждой картинкой непрактично, с точки зрения быстрой и дешевой продажи.

А. Г. Генералов все понял и тут же быстро набросал картинку: пальмы, море, горы, кактусы, банановые деревья. Все было сделано яркими красками — ему почему-то подумалось, что венесуэльцам именно такое должно понравиться.

Далее он рассказывает:

«Все наши художества, сотворенные не просто в приливе вдохновения, а почти в экстазе, подогреваемые желанием побыстрей обзавестись деньгами, мы быстро распродали… Хорошо обмыли удачу, успех.

И Булавин стал громко, на всю улицу, ругаться по-русски. А я, мне ничего не оставалось делать, как успокаивать товарища: „Николай Федорович, не ругайся так громко. В Каракасе есть русские, которые живут здесь давно. Услышат, неловко нам будет!“ — „Их мало. Только сорок семей на весь Каракас. И будет чудо, если мы их встретим!“

И чудо не замедлило, свершилось. К нам подошла седая дама и сказала: „Ой! Как приятно слышать родной русский язык! Вы давно из России?“ Булавин как ни в чем не бывало сделал даме полупоклон, сказал: „Мы давно из России, мы белые эмигранты. Я прожил двадцать пять лет в Чехии, а он — в Югославии“. — „А мы сорок лет как из России. Мой муж доктор Имбэр. А вы, кажется, прибыли недавно и еще не устроены на работу? Вот вам визитная карточка моего мужа“.

Булавин, похоже, решил „зацепить“ и эту русскую даму нашими художествами: „Мы пейзажисты-художники, продаем акварели“. — „Так зайдите к нам завтра же! И принесите, если имеются, русские виды. Мы их у вас купим. Моя дочь София Имбэр напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании, где требуются художники“.

У нас не было русских картин. Но мы сейчас же нарисовали. Булавин нарисовал чешские Великие Татры, называя их Кавказскими горами — Эльбрус, Казбек, и русскую тройку в стиле экспрессионизма. А я нарисовал шишкинских медведей.

По визитной карточке мы легко нашли квартиру доктора Имбэра. Находилась она вблизи нашего отеля. Позвонили. Открыл сам доктор в ярмолке. Булавин ему представился, взяв „под козырек“, то есть приложив ладонь к художественному берету: „Есаул Кубанского войска Булавин!“ И доктор радостно „козырнул“. Коснувшись ладонью ярмолки, сказал: „Я тоже офицер — армии Керенского. А вы офицер царской армии? Были и в Белой армии? Были и в немецкой армии? И вы не убили ни одного человека?“ — „Нет! — сказал Булавин. — Не убил. Я не был в немецкой армии. Я сидел в концлагере у немцев. Меня самого чуть немцы не убили“. — „Ой! Так вы пострадали от немцев. Проходите, пожалуйста, выпьем кофе. Моя дочь напишет вам рекомендательные письма в рекламные компании — в АРК, в БРАКО. Покажите ваши акварели“.

Мы развернули свои акварели.

„Ой, какие красивые родные русские виды! Эльбрус! Казбек! Тройка! Медвежата! Я все куплю!“

Булавин одну и ту же гору, когда продавал акварель русским, называл Эльбрусом или Казбеком. Когда продавал чехам, говорил — Велике Татре, когда покупали немцы, называл — Шпиц Инзбрук. Для венесуэльцев он рисовал — Шпиц Боливар».