Русские вопреки Путину

Любое «громкое» событие поднимает, как ил со дна зацветшего пруда, всякие смысловые осадки: непереваренные и неотрефлектированные чувства и ощущения, прогнившие смыслы. Вся эта муть некоторое время висит в поле зрения, постепенно оседая на грязное дно. Впрочем, оседает не все: что-то иногда бывает выброшено на берег (особенно если хорошо колыхнулось), а что-то удается выловить (экспертам или пророкам, в зависимости от стилистики эпохи). Важно не пропустить момент: минуты роковые случаются не часто и оплачиваются недешево.

В этом смысле «нордостовский» теракт оказался символически продуктивным. Возможно, эта фраза скверно звучит – но иначе не скажешь. В конце-то концов, наше драгоценное общество худо-бедно перенесло куда более страшные вещи – не поморщившись, не повернув головы кочан, и ни на йоту не изменив своим худшим обыкновениям. И не факт, что оно к ним не вернется, несколько поволновавшись. Тем не менее, сейчас, в данный момент, что-то такое новое мелькает и мерещится – и надо еще успеть угадать, что именно.

Невиновные

Современный терроризм является практикой публичного применения насилия в политических целях. Он предполагает концентрацию общественного внимания на жертвах – пострадавших от теракта, заложниках и т. п. Интересно, однако, отметить, кто именно становится жертвой терактов. «Классические» террористы – например, народовольцы в России или «ультралевые» в Западной Европе – выбирали в качестве таковых именно тех, кого террористы считали врагом: генералов, политиков, банкиров, а также писателей и журналистов [12] . Вершиной террористического акта считалось убийство главы государства – императора, президента, диктатора.

Современный терроризм, напротив, предпочитает в качестве жертв людей, максимально далеких от власти. Идеальная жертва современного теракта – это простой человек, обыватель, «невинная жертва», вызывающая жалость именно своей полной непричастностью к насилию, политике и публичности.

Это связано с тем, что террористы пытаются своими действиями повлиять не на власть, а на общественное мнение. Убийство или захват первых лиц государства не вызывает в современном обществе чувства сопереживания. Это всего лишь «разборки» высокого начальства со своими противниками. При этом, по мнению среднего обывателя, «они там все друг друга стоят». Смерть политика, военного, просто публичного лица не «трогает» – а иногда даже вызывает что-то вроде злорадства.

Все меняется, когда умирают или страдают такие же, как сам обыватель, непричастные люди: они, столь далекие от «всех этих чертовых дел», оказываются в них втянуты. Безобидного клерка в очочках, зареванную домохозяйку, маленького ребенка с плюшевой собачкой на руках – их, перепуганных, измученных, дрожащих, жалко до слез.

При этом гнев и ненависть обывателя вызывают не только и не столько террористы. Виноваты обе стороны – и террористы, и «начальство». Причем все претензии выдвигаются именно к «начальству»: мы, обычные люди, страдаем из-за вашей дурацкой политики – так сделайте что-нибудь, чтобы мы не страдали. Сделайте что угодно. Лучше всего – выполните все требования этих парней, с которыми вы поссорились и которые из-за вас напали на нас. Вне зависимости от того, кто прав и кто виноват в конфликте, непричастные к нему страдать не должны. Более того, сам факт втягивания в конфликт непричастных дискредитирует и сам конфликт как таковой: если страдает третья сторона, то, значит, «все неправы». При умелом окучивании и поливании в умах вырастают мысли типа «насилие творят обе стороны», «террористы делают ужасные вещи, но власти тоже делают ужасные вещи» и так далее.

Понятно, что такое понимание вопроса выгодно прежде всего террористам – оно одновременно демонизирует шантажируемые «власти» (через формулы типа «правительство ничем не лучше террористов») и легитимизирует практику самих террористов (через логично вытекающее из предыдущего «террористы ничем не хуже правительства»). Но на статусе невиновных и непричастных настаивают и жертвы теракта: это позволяет им надеяться на ту толику сочувствия, которая полагается сейчас только на долю тех, кто «ничего такого не делал».

На этом же допущении и работает современная террористическая логика. Террористы предъявляют своим врагам (допустим, «властям») неких схваченных ими непричастных (к действиям их врагов) людей, дальше непричастные переименовываются в невиновных («ни в чем не повинных»), тем самым de facto враги террористов («власти») становятся виноватыми (в том числе – виновниками совершающегося теракта). Свою вину они обязаны искупить, выручив невиновных – но по их милости попавших в переплет – людей. Выполнив требования террористов, если уж не остается иного выхода. И даже если выход остается, но он «слишком опасен». Никакая «чертова грязная политика» не стоит жизней людей.

Следовало бы, однако, уточнить – что означает статус «непричастности», присвоенный (по молчаливому согласию всех заинтересованных сторон) так называемому «простому обывателю». То, что «непричастность» и «невиновность» – разные вещи, в этом случае не вспоминается. Не вспоминается и то, что само понятие «непричастного гражданина» есть оксюморон: гражданин, не участвующий в гражданских делах, либо не гражданин (а в лучшем случае подданный, причем неизвестно, чей подданный), либо все же к чему-нибудь да причастен (хотя бы как получатель общественных благ).

Идиотия как политическая проблема

Попробуем для начала прояснить общественный статус «непричастных». Идеальный «непричастный» (он же образцово-показательная жертва) – это человек, не носящий погон, не отдающий приказов и не являющийся публичной фигурой (из тех, кого «читают» или «смотрят по ящику»). Древние называли таких idiotae, «идиотами»: в первоначальном смысле это слово означает, собственно, «сугубо частное лицо», в противоположность «человеку политическому» [13] . Греческое слово, усвоенное римлянами, с самого начала имело оттенок «органического дефекта», сопряженного с «пороком»: с неспособностью к общественной жизни. Слово это понималось ими именно как неспособность, то есть слабость (в двойном значении – наподобие невежества, объясняемого как природной глупостью, так и неусердием в учебе). В позднейшем словоупотреблении idiotae – это «профаны», «непосвященные», и только потом, в дважды переносном смысле, – «клинические сумасшедшие».

Вернемся, однако, к классике, когда «идиотами» называли именно не участвовавших общественной жизни. «Идиотам» (они же «подлый люд», «негодные людишки») противопоставлялись «благородные мужи» – то есть воины, ораторы, правители. В древних демократиях «благородными» считались вообще все свободные – а тем, кто недостаточно убедительно демонстрировал свое «благородство», приходилось искать объяснения своему «идиотизму». Отчасти извиняющими (но все-таки не до конца) обстоятельствами считалась разного рода немощи – бедность, старость, физические дефекты, а также некоторые особого рода «служения» (например, жреческое) или специфические убеждения (в тех обществах, где наличие убеждений ценилось) [14] .

В деспотиях же идиотизм, хотя и не уважался, но был желателен – по крайней мере с точки зрения правителей и их клик: «идиотизм» как позиция воспринимался ими как проявление лояльности. Идиоты не вмешиваются в сферу интересов деспота – и тем уже хороши. Деспот не верит в бескорыстное усердие подданных. Собственно, «деспотия и тирания» могут быть отделены как от демократии, так и от справедливой и популярной монархии именно по этому признаку: отождествлению идиотизма с лояльностью.

Основной парадокс современных обществ (в том числе – и современного российского общества [15] ) состоит в том, что, ни в коей мере не будучи деспотиями [16] , они, тем не менее, поощряют и поддерживают идиотизм, более того – делают идиота (в качестве «частного» – как «ни-к-чему-не-причастного» лица) образцом социально-приемлемого поведения. Поэтому, кстати сказать, имело бы смысл именовать подобные общества не «демократиями», а идиотиями.

Мне могут возразить, что для современных обществ как раз характерна «социальная озабоченность» и «социальная активность» граждан, которые только и делают, что вмешиваются в общественную жизнь с какими-нибудь «инициативами доброй воли» – скажем, участвуют в движении против абортов, борются с дискриминацией цветных, занимаются благотворительностью – да и, в конце концов, просто ходят на выборы. Я, со своей стороны, просто обращу внимание читателя на то «оскорбительно ясное» (как сказал бы Ницше) обстоятельство, что все эти занятия являются – по своему экзистенциальному статусу – не чем иным, как развлечениями, пусть даже и дорогостоящими. То, что сами развлекающиеся относятся к своим развлечениям серьезно, говорит лишь о том, что они вообще очень серьезно относятся к своим развлечениям, что свойственно идиотам. Тем не менее правило «потехе час» всегда неуклонно соблюдается: чтобы убедиться в том, что это именно развлечения (пусть даже очень захватывающие), а не что-то иное, достаточно сравнить отношение граждан развитых идиотии к своим «общественным нагрузкам» – и к по-настоящему серьезным вещам: деньгам и карьере. Можно сказать, что пресловутое «гражданское общество» является всего лишь своеобразным (и далеко не самым важным) сектором шоу-бизнеса – или, если угодно, просцениумом «общества спектакля».

Впрочем, у «гражданского общества» есть еще одно применение – разрушительное: как показал пример Польши 80-х, Сербии 90-х, а сейчас – Украины, структуры такого типа чрезвычайно удобно использовать для подрыва так называемых «тоталитарных режимов». Интересно отметить при этом, что непосредственной целью большинства участников такого рода движений является либо чистое желание развлечься (пусть даже и чем-то рискуя), либо ненависть к властям как к главной помехе для развлечений. О том свидетельствует и все более отчетливо проявляющаяся «карнавальная» природа соответствующих политических акций [17] .

Противоположностью идиотии в современном мире является идеократия – то есть политический строй, по сути своей деспотический, но при помощи тех или иных средств имитирующий участие всего населения страны в неких гражданских делах, а также наличие в массах соответствующих добродетелей. Классической идеократией был СССР, где массы, надежно отделенные от власти, постоянно побуждались (лаской и таской) к имитации «всенародного сплочения», «добровольного участия», и так далее. Это вызывало соответствующую реакцию. Не случайно самой ненавистной чертой советской жизни оказались именно «субботники и партсобрания» (даже «очереди и дефицит» раздражали не так сильно). Впрочем, в некоторых типах идеократий (например, в современном арабском мире) симулятивная мобилизация масс может быть куда более внушительной. Ныне покойный талибский режим или нынешний иракский блестяще симулировали «всеобщее воодушевление».

Как показала практика, идеократии – будучи тоже «обществами спектакля», точнее говоря, «массовки» – неустойчивы, так как их репертуар ограничен. Прекратив «казаться», они порождают классические деспотии (к чему уже почти пришел Китай) либо воинствующие идиотии, где идиотия сама становится «мобилизующей» (точнее, анти мобилизующей) идеологией. Это случилось, в частности, с постсоветской Россией, где идиотизм принял формы прямо-таки буйные: обычная идиотическая отчужденность от власти, насилия и публичности обрела вид настоящей ненависти ко всему вышеперечисленному. Российский идиот свято убежден, что начальство состоит из мерзавцев, армия и силы порядка нужны только для притеснения «нормальных людей», а по телевизору «все врут». Это, разумеется, не мешает ему тотально зависеть от властей, подчиняться силе и смотреть телевизор.

Конечно, «идиотизм» как личная позиция иной раз бывает оправдан. Например, в некоторых случаях он может быть проявлением ответственного самоограничения: неумный и некомпетентный человек, добровольно воздерживающийся от участия в делах, которые для него не по уму, ведет себя правильно – и даже, можно сказать, единственно возможным для него способом споспешествует гражданской жизни – а именно тем, что он ей не мешает [18] . Есть еще всякие социально-экономические причины для идиотического поведения, разбирать которые было бы долго. Следует, однако, помнить, что, помимо политики и экономики, есть еще и психология. Древние, например, считали, что «идиотизм» есть, прежде всего, проявление определенных качеств души идиота, которые они определяли как низость.

Принципы достоинства

Противопоставление «высокого, благородного» и «низкого, подлого» является одной из основ традиционного понимания общественной жизни. При этом все попытки элиминировать эти понятия, сведя их, скажем, к «аристократической надменности» благородных и «приниженности» подлых, работают только в тех случаях, когда сами эти понятия уже теряют свое значение – например, когда само понятие «благородства» приватизируется правящим классом – или, наоборот, становится трофеем побеждающих низов. Поскольку же таких переходов из рук в руки было слишком много, мы в дальнейшем постараемся не пользоваться словами, на которых остались слишком жирные следы чужих пальцев. Будем лучше говорить о «достойном человеке» и «низком человеке» [19] .

Прежде всего: «достоинство» и «низость» не сводятся к несколько обрыдшим «добру» и «злу». «Достойный» человек не обязательно «добрый». Чаще он совсем не «добр». Соответственно, «низкий» – не обязательно «злой». Более того, он и не бывает по-настоящему «злым», хотя зла может принести много. Принести – но не совершить: это разные вещи.

Если говорить совсем коротко, «большие» люди отличаются от «маленьких» своим отношением к друзьям и врагам, а точнее – к «своим» и «чужим».

Будем называть «своими» (или «нашими») всех тех, кто относится к нам хорошо, причем это отношение достаточно устойчиво. «Свой», как поется в детской песенке, «в беде не бросит, лишнего не спросит», поможет, утешит, простит, и так далее. Напротив, «чужой» относится к нам в лучшем случае равнодушно, а в худшем – враждебно. То есть от «чужих» можно ожидать «самого скверного».

Так вот. Существуют две стратегии поведения по отношению к «своим» и «чужим». Достойный человек прежде всего делает добро своим, а не чужим. Также он помогает друзьям и наказывает врагов. Низкий же поступает ровно наоборот: отвратительно относится к «своим», но заискивает перед «чужими», а перед врагами лебезит и унижается, и даже любит их.

При этом низких людей, как показывает практика, значительно больше, чем достойных.

На первый взгляд это может показаться странным: понятно ведь, что поведение низкого человека выглядит некрасиво, да и недальновидно. Тем не менее, оно вполне объяснимо. Дело в том, что низость предполагает крайне суженный временной горизонт. Для «мелкого человечка» важно только то, что происходит сейчас,  – ну и, может быть, произойдет в самое ближайшее время. Все, что выходит за эти рамки, он не то чтобы не помнит или не предвидит – для него это просто незначимо. «Это будет завтра», а «завтра» – это что-то несуществующее. При подобном видении мира низость оказывается вполне рациональной стратегией. «Свои» на то и свои, что будут поддерживать и помогать «своему», и даже терпеть какие-то неудобства – по крайней мере, в известных пределах. Получается, что в каждый конкретный момент времени, локально, «свои» могут рассматриваться как дойная корова – или как шея, на которую можно сесть. «Свои» для низкого человека – всего лишь бесплатный источник ресурсов и услуг. Если же окружение низкого человека по какой-то причине отказывается играть эту роль, он возмущается и негодует, причем абсолютно искренне: с его точки зрения, «свои» не выполняют свои обязанности перед ним (при этом ни о каких своих обязанностях он, разумеется, и не думает).

«Чужие» же на то и чужие, что они не обязаны относиться к низкому человеку хорошо – и он это понимает. Соответственно, он старается быть с ними поосторожнее, чтобы они не cделали ему ничего плохого. Что касается явных врагов, то, опять же, наилучшая локальная стратегия по отношению к ним обычно состоит в уступках, унижениях, услужливости: в каждый конкретный момент бывает легче чем-нибудь откупиться, чем идти на риск открытого конфликта, в котором нужно не только тратить ресурсы и усилия, но и рисковать. То, что потом придется платить вдвое, чтобы удовлетворить возросшие аппетиты врага, низкий человек не принимает во внимание: ведь это будет «завтра», «потом» – а значит, сейчас это не важно. «Потом» все как-нибудь «образуется само собой».

Может показаться, что при таком подходе к жизни у низких людей не может быть никаких «своих». Отчасти это так: среда «подлых людишек» всегда сильно атомизирована. Однако, как правило, какие-никакие «свои» есть даже у самого низкого человека. Правда, они обычно сами являются низкими людьми, и поэтому терпят подобное обращение с собой. К тому же обиды низкими людьми быстро забываются. Низкий человек кое-как перебивается, постоянно вытирая ноги о других, по-мелкому обкрадывая, вымогая и пользуясь чужой минутной слабостью – чтобы потом самому быть использованным в качестве половой тряпки. Этот своеобразный взаимообмен, однако, не скрепляет общество низких, а лишь разобщает его. В результате, в случае столкновения с серьезным врагом, мелкие человечишки оказываются не способны ни на какое организованное сопротивление. Напротив, все думают только об одном – как бы подольстится к врагу, скормив ему с потрохами кого угодно, только бы не себя.

Особенно интересным свойством низкого человека является его любовь к врагам. Низкий человек не просто откупается от тех, кто ему вредит, но еще и восхищается этими «сильными людьми», и – при малейшей возможности – пытается стать для них «своим», хотя бы на время. Более того: враги вызывают у него не только страх, но и уважение – известная поговорка «боится, значит – уважает» здесь полностью применима. Уважение обычно переходит в восхищение, особенно же если враг вдруг по какой-то причине проявляет милосердие к низкому человеку – то есть бьет не сильно. Пожалуй, это единственная ситуация, в которой низкий человек способен на что-то вроде благодарности.

Низкий человек очень ценит свою жизнь, более того – считает ее высшей ценностью. Разумеется, воспринимает он ее – как и все остальное – локально, как жизнь «здесь и сейчас». Низкий человек не только «продаст за копейку», но и предаст (все и вся) при первом же приступе страха – а напугать его очень легко [20] . Однако же он не способен и не желает совершать никаких усилий для того, чтобы продлить свою жизнь или сделать ее более полноценной в будущем. Он даже не может поддерживать свое физическое состояние на должном уровне: минутное удовольствие от лишней кружки пива или от случайного секса с незнакомым партнером обычно полностью подавляет мысли о возможных последствиях [21] . Можно сказать, что низкие люди живут так, как будто их действия не имеют никакого значения (или очень быстро его теряют – «мало ли что я вчера говорил»), зато жить они будут вечно («завтра будет то же, что и вчера», а смерть всегда находится где-то за гранью восприятия).

Нетрудно догадаться, что низкому человеку ни в коей мере не свойственны никакие «гражданские добродетели». Как правило, низкий человек потребительски относится к государству, в котором живет, – поскольку оно свое. Он никогда не будет ничего делать для него, если его к этому не принуждать силой. Он аполитичен – что, впрочем, не мешает ему интересоваться политикой. Но воспринимает он ее только как забавную возню, тему для досужей болтовни. Разумеется, низкий человек всегда пацифист, а то и пораженец: война – это дело начальства, которое (по его глубочайшему убеждению) затевает «всякие разборки» исключительно для того, чтобы сделать плохо лично ему, «простому человеку». Если же ему все-таки приходится брать в руки оружие, то из него получается плохой солдат, но отличный палач и каратель.

Тем не менее, низкие люди по-своему удобны в качестве «населения». Трусливые и неблагодарные, они зато терпеливы, легко переносят плохое обращение, а главное – не путаются под ногами у «специалистов по управлению» и беспредельно манипулируемы. Их не нужно даже обманывать: по-настоящему серьезными вопросами они в принципе не интересуются, а мнения по текущему положению вещей можно вкладывать им в голову, даже не заботясь о выстраивании какой бы то ни было непротиворечивой картины. Идиот не помнит, что ему говорили вчера, а завтра забудет то, что ему скажут сегодня. При этом скрывать ничего не надо. Оруэлл напрасно заставлял сотрудников «Министерства Правды» заниматься сложными подчистками истории, а своего героя – прятать обрывок газеты с крамольной фотографией. Обычный идиот, посмотрев на самый разоблачающий документ, сказал бы «ну и че?» – после чего повернулся к «телескрину», в надежде увидеть куда более захватывающую тайну – обнаженную молочную железу.

Достойные люди, в свою очередь, способны на реальную солидарность, охотно делают добро «своим» и всегда стараются отплатить добром за добро, а злом за зло. Второе даже важнее, так как предполагает еще и готовность к риску и потерям. Способность и желание мстить врагам – необходимый (хотя и недостаточный) признак достоинства [22] .

Связано это с тем, что временной горизонт достойного человека шире: он думает об отдаленных последствиях своих действий (в том числе и о тех, которые наступят уже после его смерти). Как правило, «люди длинной воли» способны строить далеко идущие планы и достигать отдаленных целей. Далеко не всегда эти цели бывают хорошими – как с точки зрения «низких людей», так и с любой другой. Тем не менее, одно моральное правило достойный человек обычно соблюдает: он должен быть полезен для своих и опасен для врагов. Разумеется, подобные люди могут предать «свое» и плениться «чужим». Однако даже сознательное предательство – это осознанный и продуманный поступок, далеко отстоящий от той «ежеминутной измены», которая является для низких людей нормальным образом жизни. Достойные люди живут так, как если бы им предстояло умереть завтра, а их делам – пережить века.