Русские вопреки Путину

Интересно, что второе сделать обычно сложнее. Мальчику, которого стукнул отец, легче придумать, за что он был наказан, чем признать отца неправым (а в перспективе – потерять к нему всякое уважение). Потому что это признание разрушает его мир, изгоняет из него последний уют – а обижаемые и несчастные очень дорожат остатками уюта. Именно тот человек, который вечно терпит унижения, особенно нуждается в том, чтобы хоть где-то существовала справедливость, чтобы к нему хоть кто-то относился «по-человечески». И он будет цепляться за эту веру даже в том случае, когда факты ей очевидным образом противоречат. Утопающий, хватающийся за соломинку, никогда не признает ее соломинкой.

5

В настоящее время русский народ живет в обстановке всеобщего презрения и ненависти к себе. Все народы мира, во всем остальном враждующие между собой, едины в одном – в своем отношении к русским. Это касается именно всех народов: русские попали в ситуацию коллективной травли, вселенского мальчика для битья, которого с гоготом гоняет по школьному коридору куражащаяся шпана [43] . Разумеется, у компании есть заводила (сильный Запад [44] ), есть ближайшие прихлебатели и подпевалы (те же «новые независимые государства»), а кто-то не участвует или почти не участвует в развернувшейся травле [45] . Но при этом максимальные моральные травмы русским наносит их же собственная элита – или те, кого они считают [46] своей элитой. Воинствующая русофобия как национальная идеология РФ поддерживается прежде всего за счет внутренних ресурсов.

Ее стержнем является именно идеологема национальной вины – и, соответственно, покаяния как тотального признания этой вины и дальнейшей «жизни в муках» как справедливого ее искупления.

Каково должно быть это искупление, редко говорится прямо.

Впрочем, нельзя сказать, что это «совсем непонятно»: на «языке покаяния» можно сформулировать утверждения и требования, которые иначе прозвучали бы чудовищно.

Разберем это на единственном, причем не самом вопиющем, примере. «Не последний в России человек» преспокойно говорит буквально следующее [47] :

«Насколько можно судить по югу России, по Ставрополью, где я часто бываю, именно по русской его части – там живут злые люди. А злой человек не может владеть землей – от этого будет беда и ему, и всем…. Они злы, потому что не покаялись, не искупили своего прошлого…»

Здесь важно то, что произносящий это человек абсолютно вменяем, причем не является коммунистом, и отнюдь не противник частной собственности, в том числе и земельной. Его утверждение состоит в том, что именно русским людям нельзя владеть землей, остальным же можно. «Нельзя» тут надо понимать буквально: русским следует запретить владение даже клочком болота (во избежание некоей «беды всем, и им в том числе»), а всю землю передать в руки других, более замечательных народов.

То есть речь идет о самой обычной колониальной практике, когда у туземцев попросту отбирали территорию, отдавая ее поселенцам, а также малочисленным племенам, оказывавшим колонизаторам услуги. Но колонизаторы хотя бы не обосновывали свои претензии «виной чернокожих перед белыми людьми». Здесь же призыв к низведению русских до абсолютно бесправного положения обосновывается именно «высокими идеалами покаяния».

То же самое можно сказать обо всех прочих «покаянских» утверждениях. За каждым из них стоят вполне конкретные претензии, в совокупности составляющие утверждение: русские должны быть лишены всех прав, всей собственности, всей истории, всех надежд и стать вечным посмешищем и объектом издевательств всех народов мира. Всеобщее счастье человечества, таким образом, получает надежное основание – слезинку русского ребенка, точнее – океаны русских слез.

Безысходность ситуации состоит в том, что все эти вещи говорят народу люди, которых этот самый народ привык воспринимать как авторитетов. Это связано не столько с конкретными лицами, сколько с пиететом, до сих пор питаемым по отношению к «начальству словесному» – писателям, журналистам, телеведущим и прочим «говорящим людям». И когда все эти люди, прямо или косвенно, убеждают народ в том, что народ «плох», «виноват» и «испорчен», народ им все-таки верит. При этом собственное нечувствование реальной вины за собой, разумеется, ставится им же самим себе в дополнительную вину: «до чего же мы закоснели в своей испорченности».