Русские женщины (сборник)

Насчёт актерских курсов – подумай, не торопись. Я же говорю – на эти курсы у меня скидка, если одновременно берёшь занятия по дикции. А дома повтори несколько раз, прижимая язык: «С-сыльный с-сырник с-сильно прос-сит, с-скидку с-сольно не относ-сит…»

На следующем занятии чтобы все эти «с-с-скидки» чётко произносил. Спрашивать буду строго, не посмотрю, что лоб здоровый.

До вс-с-стречи!

Начинка

— …А свекровка у меня знаете что добавляет в блины? – Наташка делает страшные глаза и отставляет стакан с вермутом. – Извёстку! Честное слово, если бы сама не увидела – не поверила бы! Ну, не абы какую и не со стены шкрябает, а с тазика специального, но всё равно. И ведь поднимаются, как на соде, и получаются вку-усные, ничего не скажешь.

Лиза с Мариткой ахают – свекровка у Наташки чудна́я и без того, с двумя высшими в деревне сидит, курей кормит, но чтобы извёстку в блины…

Блины – это сегодняшняя тема девичника. В прошлый раз делали пельмешки с разными начинками – Наташка и тогда что-то от свекровки принесла, ахали не меньше. Лизка сомневалась, что это будет полезно для здоровья, но они всё равно попробовали – получилось интересно. Лизка у них медик – ну, не врач, конечно, без образования, только курсы, но ей предлагали… Да не получилось – пришлось переезжать в другой гарнизон, а там стало не до учёбы, с дочкой сидела, какие уж тут институты.

Дочки у всех трёх – сейчас они в большой комнате играются на стареньком Маринкином компьютере в новую игру: в том квесте нужно на заданную сумму купить для героев разные красивости и модно приодеть их. Игра на английском, но Наташкина дочка переводит для остальных – мама с ней занимается языком с четырёх лет.

Лизка сегодня пробует делать блины на воде и бананах. Совсем без молока, бананы в блендер – всё остальное как обычно. Бананы лучше перезрелые, залежалые. У Маринки они залёживаются, у училки Наташки и у медсестры Лизки – никогда. Не по средствам им фрукты перезрелыми оставлять и выбрасывать. Маринка тоже не на свои шикует – у неё свекровка, с ней повезло: она с санэпидемнадзора, полные сетки несёт внучке с невесткой, да и деньгами помогает. Так что собираются обычно у Маринки – продукты с неё, рецепты – с Лизки и Наташки.

Вермут допит, он у них вроде аперитива и не считается за алкоголь. За стол садятся уже под запотевший графинчик с водкой и готовые блины с начинкой.

Сначала пробуют Наташкину начинку – такую делают в Прибалтике: в блин на очень жирную сметану кладётся красная икра. Получается необычно и вкусно. Икра, конечно, от Маринкиной свекрови, а сметана – та из деревни, от свекрови Наташкиной. Сметана в холодильнике уже застыла, потому мажется как масло.

Под первую начинку выпили по стопочке, посидели немного, стали пробовать вторую. Её делала Лизка – в свой сладковатый банановый блин положила сильно, почти до черноты обжаренную, мелко наструганную соломку из свиной рульки, пережаренный красный лук, стручки зелёной фасоли и чуть капнула соевым соусом – не Маринкиным, дорогим и «настоящим», а самым обычным, с рынка, за двадцать рублей бутылочка. Выпили по второй, закусили получившимся блином – тоже вкусно и непривычно – сладкое с солёным.

Посидели ещё, поговорили, расслабились – хоть вермут и разбавляли яблочным соком, но градус на градус дал о себе знать.

К третьей начинку не готовили, закусывать под неё у них не принято. Как и чокаться.

Махнули третью, посидели, посмотрели друг на друга, выдохнули, взяли скулы в ладошки, помолчали.

После третьей они стараются не плакать, а если и заплачут, то чтобы потом быстро высушить слёзы, пока не увидели дочки. Не всегда получается сдержаться, и тогда они судорожно сжимают руки друг друга и, всхлипывая, повторяют: «Ладно… ладно… не будем, девочки…» Последние встречи без слёз, увы, не обходятся.

Ведь это они для военкомата – лейтенантские вдовы, «знали, за кого выходили».

А на самом деле – просто девочки.

А у Маринки-то муж вообще – капитан.

Был.

Кособока

Они гуляют во дворе по утрам, когда на детской площадке поменьше людей: мальчик лет двух, в тёплой модной кепке, и бабушка в вязаном берете, с большим пакетом игрушек в руках. Мальчик, как все мальчишки, хулиганист, то убегает подальше от бабушки и прячется от неё за горку, то с визгом проносится мимо – попробуй догони. Бабушка, как все бабушки, всплёскивает руками, «теряет» подопечного, делает вид, что ищет, а потом «находит» – и он бежит к ней, чтобы похвастаться, что только что видел сердитую сороку, крутящую хвостом и не подпускающую к себе никого.

Она радуется, когда он распахивает ручонки, пытаясь обнять и поцеловать её в щёку, – она даже, кажется, улыбается. Улыбка ей даётся труднее всего – у неё страшное, со врождённым дефектом лицо: половина лица нависает над шеей уродливыми складками.

Она знает, что соседи называют её Кособока, – это прозвище прилипло к ней ещё с детства. Она давно привыкла к сочувственным взглядам и не поддерживает разговоры соседок о несложившейся бабьей доле. Им невдомёк, что у неё давно выросли внуки и теперь она ждёт правнуков – скорее бы уже, хотя возиться с чужими ей тоже нравится.

Она иногда задумывается, что было бы, если бы у неё не родился сын, – наверное, её и самой бы уже не было. А значит, думает она, те трое, что затащили её на заброшенную стройку много лет назад, – они тоже во благо, хотя тогда она думала, что наложит на себя руки. Теперь она даже не знает, кто из них отец её Лёньки, – ей хотелось бы, чтобы это был тот кудрявенький, с ресницами как у девочки, – он шептал ей, чтобы она не дёргалась, а то останутся синяки, ну пожалуйста, говорил он, ты не бойся, ты только не бойся, мы по-быстрому. По-быстрому получилось у тех двоих, а у него всё никак не выходило, и они над ним смеялись, предлагая «прикрыть косорылой мордаху куском рубероида, вот и будет нормалёк». Когда они собрались уходить, у него всё получилось – её уже не держали, она даже открыла глаза, потому видела, как он на прощанье погладил её по щеке, совсем по-детски, и даже что-то сказал, – она в тот момент уже ничего не слышала и не чувствовала, но запомнила его жест.

Теперь Лёнька сам уже дед, он давно зовёт её в свои края, говорит, что там даже берёзы похожи на наши, ты же сама видела, решайся, мам, хоть поживёшь по-человечески. И она откладывает переезд, никак не может решиться, да и с Тимофейкой надо до конца досидеть, обещала до его двух с половиной, осталась пара месяцев до срока, а потом уж и в садик примут, душа не будет болеть.

Душа у неё болит за всех её подопечных – с чужими детьми она нянчится давно, начиная с сына соседки, которая поначалу переживала, что отдала ребенка Кособоке, но куда было деваться, когда на пособие не проживёшь, а в садик ещё рано. Это потом уже её передавали из рук в руки от одних родителей к другим, за ней записывались в очередь, а одна милая пара даже сказала, что родят специально под неё, когда она будет свободна, – года за три до того она вырастила их старшего, а теперь они захотели девочку.

Она жалеет, что не стала нянчиться раньше, но кто же знал, что у неё будет так получаться. Когда в пединституте ей сказали: «Ну вы же понимаете причину непоступления…» – она понимала, но плакала потом несколько дней и только через год догадалась поступить на заочное, выучившись на бухгалтера. Вот и хорошо, где бы она прокормила Лёньку, учителям тогда мало платили. Да и кто бы её взял тогда в учителя… Зато как выделили ей кабинет, так до своего главбухства она и проработала на элеваторе, горя не знала и лишний раз с косыми взглядами не встречалась…

А проказник Тимофейка снова спрятался за горку и уже бежит к ней, растопырив ручонки, и она приседает, чтобы он обнял её и погладил по щеке, той самой, а потом они поиграют в сороку. «Сорока-кособока», – говорит она, водя пальцем по его ладошке, а Тимофейка заливисто смеётся и поправляет её: «Солока-белобока!..» – и она смеётся вместе с ним, и даже жаль, что осталось всего два месяца, и она попрощается с мальчиком и его родителями: она водится с детьми только до двух с половиной лет – такое у неё правило. Потом они начинают всё понимать и боятся её лица, дразня и показывая пальцами.

Однажды, в свои два с половиной годика, Кособокой её назвал Лёнька.

Но она его простила.

Монастырь

Ей было тогда шесть лет. Или чуть больше.

Папу пригласили на дачу. Не на простую дачу – на обкомовскую, к начальнику главка.

Папа готовился всю неделю, от той поездки зависело многое, а главное – дадут ему генерального или нет. Если дадут, то…

Пригласили их всей семьёй, потому младшему братику были куплены смешные брючки с девчачьими рюшечками на штанинах, а для неё взяли огромную куклу, разговаривающую на немецком, и польскую дощечку для рисования с магнитным порошком внутри.

Перед выездом у неё заболел животик. Она даже не могла говорить – так было больно, – просто прикусила губу и хныкала, пока папа ходил по комнате и злился, крича на маму:

– Ты не понимаешь, что это значит для меня, для нас, ты не понимаешь! Там же или я, или… Ты знаешь, что сейчас в стране творится – сейчас все шлюзы открылись, – и тем, кто первый сел, тому всё и достанется! А вы мне тут животом маетесь… Вы ж меня под монастырь подведёте, мне же нельзя слетать из обоймы, у меня же, если копнуть, такое вскроется!..

Папа уже бегал по комнате, свирепея, а когда мама сказала ему «ну это же ребёнок» – папа схватил магнитную доску и грохнул её об пол, топнув по ней ногой, скрипя осколками и высыпавшимся порошком по гэдээровскому линолеуму.

Они тогда всё же уехали, а она осталась дома – не одна, с соседкой, но всё равно что одна.

Папа с мамой вернулись поздно, папа чуть не поскользнулся на рассыпавшемся порошке, когда нёс её заснувшего брата в кроватку, – он уже забыл про сегодняшнюю ссору, он не любит вспоминать о плохом.