Русские женщины (сборник)

– Лариса Павловна, ну как же можно было?

Светочка была её ровесница, но все её так и называли – Светочка, у неё были светлые кудряшки, вздёрнутый носик и муж; муж приходил встречать её после работы, он и сам работал неподалёку, и они вдвоём садились в машину и куда-то уезжали. Когда тебя после работы встречает муж, можно и до седых волос быть Светочкой, подумала она.

– Это же разводка. Разводка. Вы что, в «Контакте» не читали?

Она покачала головой:

– У меня нет… «ВКонтакте».

От Светочки пахло теми духами, которые она сама так любила когда-то. Волна запаха от Светочкиного разгорячённого движения коснулась её ноздрей, и она отпрянула.

– У меня так брата двоюродного чуть не развели, он едва умом не рехнулся, а потом сообразил и перезвонил Лёшке, а Лёшка и говорит: папа, да ты чего, я ж у Катьки ночую сегодня, я ж тебе говорил, что домой не приеду. А если б не позвонил, не догадался?

– Они всегда так, берут на испуг, ночью, когда человек тёпл и растерян, – сказал бухгалтер Михаил Ильич. – Ну, понятно, ничего не соображаешь, это как в тридцатых: звонят ночью или стучат в дверь – и ты уже готов… Потому что голенький, без раковины, всё наружу. Они, эти мерзавцы, психологию хорошо знают.

– Да, – сказала она и всхлипнула.

– Ну не надо так убиваться, это всё-таки только деньги. – Михаил Ильич неловко похлопал её по руке, и она, дав себе волю, упёрлась ему в плечо лбом и разрыдалась, а он продолжал гладить её по руке и повторял: – Могло быть хуже… Могло быть хуже…

Она подумала, что, с тех пор как за Ним закрылась дверь, её впервые вот так трогал чужой мужчина, – ведь не считать же те случаи, когда она из руки в руку передавала деньги чернявому водителю маршрутки.

– Я так… – Она вновь порывисто, как обиженный ребёнок, всхлипнула. – Вы даже не представляете…

– Выпейте воды, голубушка. – Михаил Ильич хотел отстраниться, потому что она обревела ему всю рубашку, но ему было неудобно сделать это вот так, без предлога, а если принести попить, это хороший предлог. – Светочка, пожалуйста, принесите Ларисе Павловне воду.

Светочка принесла воду в запотевшем пластиковом стаканчике, и её вновь обдало волной ненавистных духов, которые уже не могла носить она сама.

Ничего, подумала она, ничего, ещё пара лет, и Светочка пшикнет духами на запястье, как вчера, и позавчера, и месяц назад, и поднесёт запястье к хорошенькому прямому носику, и вдруг её затрясёт от омерзения, запах покажется резким, чужим, неправильным, и она побежит в ванную, подставит запястье под струю воды и будет смывать запах, смывать его, смывать… А потом пойдёт и купит себе другие духи, сладкие и тяжёлые, чтобы перебить запах старушечьей вялой плоти.

Она глотнула. Вода помогает. Это она знала с тех пор, как умер папа. До тех пор она никак не могла понять, почему человеку всегда предлагают воду, если человек плачет и не может остановиться. А дело в том, что, когда человек сильно плачет, у него происходит спазм горла. И если ты пьёшь воду, то её волей-неволей надо глотать, и спазм проходит, и организм принимает это как сигнал больше не плакать. А пить воду.

Она глотнула ещё раз.

– При Брежневе такого не было, – печально сказал Михаил Ильич. – А при Андропове тем более. Куда мы катимся!

Она кивнула, чувствуя, как вода толчками двигается по пищеводу.

– Надо было в милицию позвонить. Сказать, что вас шантажируют. Оборотни в погонах.

– Это вообще не милиция была, – терпеливо сказала Светочка, – это разводка. Жулики.

– Тем более. Пускай бы настоящая милиция их выследила, и их бы взяли в момент передачи денег. Вы бы помогли уничтожить банду преступников и шантажистов. Правда, нынешняя милиция разве пальцем пошевелит ради простого человека?

– Они наверняка в доле, – согласилась Светочка.

Михаил Ильич и Светочка печально кивали друг другу. Между ними воцарился мир и понимание. А про неё они, кажется, забыли. Она так и стояла со стаканом в руке.

Ну его, этот отпуск, там будут все сплошь молодые и сплошь парами, и она будет чувствовать себя никому не нужной старой дурой, и все будут вежливы с ней, а на самом деле только и будут ждать, чтобы она отстала и можно было бы заняться своими делами, и не с кем ей будет кататься на осликах и рыбачить с лодки, а радость – это то, что можно разделить с кем-то, иначе это никакая не радость, а тоска и давняя обида.

Лучше уж дома, в убежище, где в старом зеркале она видит себя настолько смутно, что забывает, на что она похожа на самом деле. Тем более каждую ночь она и так уходит в странствие, отплывает в золотые поля, в места счастья, где ждет её Он, а если добавить к кедровому маслу и апельсиновому маслу ещё и чуточку, самую чуточку жасмина, то можно передвинуть время во сне на позднюю весну. Тогда, если приоткрыть окно, отовсюду повеет свежестью, и, может, удастся наконец войти в море по горло, по подбородок и уплыть в прохладной, пронизанной зелёным светом воде далеко-далеко.

– Михаил Ильич, – она поболтала остатками воды в потеплевшем пластиковом стакане, – у вас валидола не найдётся?

– Нет, голубушка, – Михаил Ильич глядел на неё тепло и сочувственно, – только от головы. Хотите от головы?

– Да. – Она кивнула и вытерла нос тыльной стороной руки.

Как хорошо, что можно позволить себе быть некрасивой. Как хорошо, что можно позволить себе быть несчастной. Не бодриться, не делать губки бантиком, не пудрить нос белой, а виски – розовой пудрой, а вот так, в красных пятнах, в слезах, в соплях. Как же счастливы люди, которые могут себе позволить плакать над тем, над чем плакать не стыдно.

У неё никогда не было сына.