Русский

Керим Вагипов извлек из крохотной золотой шкатулки небольшую таблетку и сунул в рот. Слуга зачерпнул из бассейна зелено-голубую влагу, передал стакан тату. Тот запил таблетку, и, пока он пил, было видно, как рот его наполняется пеной. Пена была густая, белая, как сбитые сливки. Лезла из губ, сползала на грудь. Во рту его протекала бурная реакция, вещество таблетки вступило в контакт с зелено-голубым раствором.

Когда тат начал задыхаться от пены, он вскочил и двинулся вдоль стола. Подходил к гостю, целовал в рот долгим поцелуем, вталкивая в уста пену. Гость жадно глотал, двигая кадыком, страстно облизывался. Его сосед уже открывал рот, и тат выдавливал из себя комок пены. Казалось, заботливая терпеливая птица обходит своих птенцов, пичкает кормом. Гости сидели, сосредоточенные, погруженные в себя, усваивая пену. Вдруг режиссер Самуил Полончик стал страстно, нежно себя оглаживать, целовал себе руки, сдвигал и раздвигал колени. Сидящий рядом раввин Исаак Карулевич стал щекотать себя, тихо смеялся и взвизгивал, сдавливал себе мочки ушей. Политолог Матвей Игрунов стал багровым, начал расстегиваться, вновь застегнулся, издал долгий плотоядный стон. Все гости переживали болезненное возбуждение, испытывали сладостное томление, не находили выхода своему сладострастию, сотрясались в конвульсиях, издавали звуки неутоленной похоти.

Вдруг снова зазвучала струнная и ударная музыка, взыграли невидимые трубы и зазвенели цимбалы. Золотые птицы впорхнули в растворенные двери и вновь превратились в золотую роспись потолка. И вслед за птицами в зал вбежали женщины. Они были обнаженные, влетели гурьбой и стали водить хоровод вокруг бассейна с лазурной водой.

Среди них была совсем еще девочка, легкая, хрупкая, белокурая, с чудесными голубыми глазами и пунцовым смеющимся ртом. Она танцевала, почти не касаясь земли, и ее нагота делала ее похожей на бабочку или цветок.

Вслед за ней тяжело топотала грузная старуха. Седые сальные космы хлестали по жирным плечам. Коричневые тяжелые груди вяло плюхали у живота. Вислые ягодицы колыхались, как тесто в квашне. Грязно-серый лобок неопрятно кустился между голубоватых ляжек. Старуха неловко подпрыгивала, едва успевая за девочкой, мучительно улыбалась, обнажая искусственные фарфоровые зубы.

Черная красавица с широкими бедрами и длинными, как у жирафа, ногами притоптывала в африканском танце. Тугие косички были плотно уложены на смоляной голове, разделенные множеством смуглых проборов. Длинные козьи груди летали взад и вперед. Казалось, на ней была курчавая набедренная повязка – так высоко, почти до пупка, росли волосы ее лобка. В танце она кружилась, поднимала острые локти, щелкала длинными пальцами, водила яркими белками.

Появилась пышная кустодиевская женщина. Шары, овалы, пухлые колени, розовые груди, мягкий, похожий на кулич живот. Сдобные пальчики и золотая коса. Шаловливые губки и васильковые глаза. Женщина плыла, сияла, светила солнышком лобка, таинственно себе самой улыбалась.

Следом уродливо переваливалась чудовищно несимметричная женщина. Одна нога почти высохла, а другая раздулась с венозными фиолетовыми шишками и незаживающими язвами. Ее лицо было перекошено, нос провалился, из незакрытого рта виднелись кривые зубы.

Груди были в темных пятнах, словно их коснулось тление. В паху не было волос и виднелась воспаленная складка. Она сипло дышала, подпрыгивала, и казалось, вот-вот упадет.

Вереницу танцовщиц замыкало странное существо, которое выше пояса казалось женщиной, пухлой, с коровьим выменем, надоенными сосками. Ниже пояса это был мужчина со всеми признаками пола, с мускулистыми ногами бегуна, литыми ягодицами борца. Танцуя, существо прикрывало ладонями пах, что не мешало созерцать могучий, как у жеребца, орган, скучающий без дела.

Хоровод двигался вокруг бассейна, а потом танцовщицы метнулись к гостям, увлекая их из-за стола на ковры.

Прелестная белокурая девочка щекотала раввина Исаака Карулевича, проникая тонкой ручкой ему под мышку, теребила бородку, залезала шаловливыми пальчиками во все складки его экзотической одежды. Раввин хохотал, заливался, захлебывался смехом, выпучивал глаза, начинал страдальчески, сквозь хохот, икать, напрасно старался обнять хрупкую талию. Девочка вторила ему серебряным смехом, ловко ускользала из объятий, продолжая щекотать свою жертву, пока раввин ни охнул, лишившись чувств. Шалунья ловко пристроилась у него на груди, вонзила острые зубки в шею, под черной бородкой. Прокусив вену, замерла, как замирает на бычьем боку слепень, переливаясь тихими радугами. Шевелила розовыми губками, и по ее прелестному подбородку, крохотной детской груди бежала алая струйка.