Русский ад. На пути к преисподней

Беложопый, блин! Рискнуть, что ли? «массовика-затейника» этого… Альке скинуть? Не слишком? А кому еще?! Сергей Иннокентьевич — пусть остается… «массовик-затейник» — параллельная линия, параллельный шмон, так сказать, и пусть Алька (черт с ней!) сердечно ненавидит обоих! «Массовику» — девушка для души, и Альке «массовик» для души, урожай в любом случае будет, это ясно!

Пьяные змеи ползают прямо. Вот только как привести ее в чувство?

Есть, впрочем, один хороший, проверенный способ: если Альку травануть хорошенько, со знанием дела, так сказать, затем — найти хорошую клинику, то есть самой же Альке и выходить, руки ей целовать, плакать от счастья… нет, не плакать, слабо… рыдать, рыдать от счастья, что Господь услышал молитвы Евы и сохранил Альке жизнь… у этой дурочки сердце сожмется в кулак, появится страх одиночества… стихийное бедствие как способ убить в человеке человека, сделать его холопом… — хороший вариант, правда?

Ева ждала Альку.

4

— Олеш, Олеш, а «доллар» с двумя «л» пишется… аль как?

— Эва!.. Почем я знаю! — откликнулся Олеша, щуплый мужичонка лет сорока, сильно помятый, но пока еще не упавший, стоявший как раз у той самой черты, которая и отделяет жизнь от полнейшего скотства.

— А ты его видел, доллар-то?

— Видал, ага.

— А где видал?

— У Кольки.

— За бутыль Колька отдаст, как считаешь?

— Ты че, сдурел? Доллар — он же деньга, понял? Су-урьезная, слушай! Ну а припрет поскуду, то отдаст, че ж не отдать-то…

Бревно попалось не тяжелое, но вредное — елозило по плечу. Есть бревна хорошие, добрые, сидят на плече будто влитые, будто прилипли. А это бревно ходуном ходит, как пила, в ватник сучки лезут, но ватник-то казенный, черт с ним, а вот идти вязко.

Егорка вздохнул: здесь, в Ачинске, он уж лет двадцать, поди, а к снегу, к морозам так и не привык.

Конец октября, а снег-то какой: утонуть можно, свалишься в сугроб — люди пройдут, не заметят…

Олеша хитрый, у него за пазухой солдатская фляга с брагой, — не угостит, нет, удавится, а не угостит, во человек!

Водка в магазине пятьдесят семь рублев: это что ж в стране-то деется?

Вчера по телевизору негра показывали: у них, говорит, в Африке, когда к власти коммунисты приходят, в магазинах сразу же исчезают бананы. Такая вот елдомотина: если коммунисты, то бананы — тю-тю! Интересно, а как же у них, в Эфиепах, с водкой? В Ачинске бананов сейчас — выше крыши. Олеша брехал, складов для бананов не хватает, так их быстренько по моргам распихали, там температура — звездец, лучше и не надо. А что? И людям хорошо, и трупы не в обиде. Вот, черт: бананов — прорва, а водка — пятьдесят семь рублев; да Ельцина за одно это убить мало! Наш Иван Михайлович, как Ельцина… красавца этого… увидал, сразу все понял. Вы, говорит, присмотритесь, у него под физию жопа переделана, это подозрительно. Он-то все у нас видит, Иван Михайлович, потому что — умный. А еще — охотник хороший, от него не только утка, от него сам глухарь не увернется, хотя нет подлее птицы, чем глухарь, — нету! Осенью, правда, чуть беда не вышла: отправился Иван Михайлович браконьерить, сетки на Чулым ставить, а с ночи, видать, подморозило, «газик» закрутился и — в овраг…

Бог спас. Бережет Бог начальство! Странно все-таки: Сибирь есть Сибирь, холод собачий, а люди здесь до ста лет живут…

Ельцин — да?.. Страна что ж? Перестала отличать плохих людей от хороших? Слабых от сильных… — так, что ли?

Директор Ачинского глинозема Иван Михайлович Чуприянов для Егорки был главным человеком в Красноярском крае.

Егорка больше всего на свете уважал стабильность.

Иван Михайлович был железный человек.

«Можа, Ельцин и не дурак, конечно, — размышлял Егорка, — но че ж в лабазах тогда все так дорого? Ты… — что, Ельцин? Не мошь цены подрубить, как подрубал их товарищ Сталин? Знача не упрямьси, к людям сгоняй, посоветуйся! Простой человек потому и простой, что живет без затей. Он же всегда подскажет тебе, как по-простому сделать, чтоб надежно было, надежно и хорошо, из вашей же Москвы-то Сибирь не разглядеть…»

— Хва! — Олеша остановился. — Перекур! Скоко ж, бля, заниматься?

Бревно упало на землю.

«Горбатый хоть и фуфлогон был, а жаль его, — подумал Егорка. — Дурак, однако: прежде чем свое крутить, надо б было народу полюбиться. А народу — что? Много треба, што ль? Приехал бы сюда, в Ачинск, выволок бы на площадь полевую кухню с кашей, Рыжкову на шею таз с маслом, а сам бы фартук надел да черпак взял. Хрясь кашу в тарелку, а Рыжков масла туда — бух! — в-во! Царь бы был, народ бы ему сапоги лизал!

А Ельцин — и правда ерник, вроде и хочет чего-то, а перегорает быстро, чисто русская натура, в нем все мгновенно переходит в свою противоположность. Не в своих санях сидит человек, это ж ясно, а признаться в этом боитца…»

— Сам-то Михалыч… придет аль как? — Олеша скрутил папироску. — Суббота все ж… праздник ноне…

Иван Михайлович снарядил Егорку с Олешей срубить ему баньку: старая сгорела у него еще в августе.

Не-е… если страна перестала отличать слабых от сильных, тогда ей конец, стране, это факт…