Русский апокалипсис

Пора, однако, рассказать о Японии. Есть поездки забываемые и — незабываемые. Об их разнице догадываешься уже во время пути. Первые — когда, в конце концов, тянет домой, вторые — когда забываешь о доме. Но это всего лишь предчувствие. Незабываемость раскроется позже, когда поймешь, что ты стал другой. Впрочем, не совсем так. После всякой поездки становишься другим. Даже после Минска можно стать другим, но это еще не повод ехать в Минск, хотя, если хочется, почему бы туда не поехать? Но я имею в виду внутреннее перерождение. Я еще до Японии был в незабываемом путешествии. На Тибете. Однако Япония — особая статья. Часто говорят, что мы в Японии видим то, чего уже нет, что мы дорисовываем реальность. Каждая страна состоит из двух частей. Есть вечная Россия, и — сегодняшняя. Они переплетены, но не тождественны. Путешествуя, мы инстинктивно видим вечные страны Колизеев и Вестминстерских аббатств. Сегодняшняя жизнь нам кажется скорее пеленой, которая скрывает сущность. В Японии я увидел нечто другое. Я увидел страну совершенной формы. Может быть, только античная Греция была еще способна создавать чудеса формализма. Есть города с красивой архитектурой, как Амстердам, есть страны, красивые и вкусные, как Италия, а есть Япония: от Хоккайдо до Окинавы — это братское вместилище богов. Там рождаются синтоистами, вступают в брак по-христиански, уходят из жизни как буддисты. Я сначала думал — здесь эстетика важнее этики. Или: какая толерантность! Японцы считают себя самым нерелигиозным народом на свете. Но когда в течение нескольких недель ешь много сырой рыбы, иногда приходят мысли, не связанные со сравнениями. Ты понимаешь, что японская религия — это открытая форма, ставшая содержанием.

Чем больше я путешествую, тем более таинственным становится для меня мое собственное представление о красоте. Меня смущают мои же оценки. Я приехал зимой в Амстердам: по каналам, обнесенным пристегнутыми к оградам велосипедами, катались на коньках взрослые и дети — это была любовь. Большие и малые голландцы, вместе с голубыми дельфскими изразцами, вдруг ожили в моем сознании. С другой стороны, Берлин как город оставляет меня равнодушным. Не такой, конечно, романо-германский уродец, как Брюссель, но — прусский стандарт, ничего особенного. Однако среди берлинского населения есть неожиданные экземпляры людей. Ночью на Савиньи-плац мы пили однажды водку с добродушным писателем Тильманом Шпенглером, племянником Заката Европы. Высокий гей-кельнер принес нам по третьей стопке, и я обратил его внимание на то, что неровно налито: «У моего друга в рюмке больше». Кельнер сравнил количество водки в стопках и, согласившись с моим замечанием, отпил из той, где было больше: «Так лучше?» — философски спросил он. Мы расхохотались. Хранить вечно.

Я понимаю, что нельзя совместить Тадж-Махал с Собором Парижской Богоматери. Но почему — нет? В октябре 2001 года я видел обезглавленный Нью-Йорк, еще пахнущий горелым человеческим мясом. Притихший, лишенный американской наглости, он поразил меня своей человеческой красотой. Почему природа не бывает некрасивой? Когда именно ее красота выводит нас из эстетического равнодушия? Что мы любим на этой Земле? Скалистый берег океана. Пляжи Довиля, где я впервые увидел море. Лазурная вода вокруг островов Адриатики. Кленовые краски индейского лета в Канаде. Людоедские маски с острова Тойфи в Южной Полинезии. Высокие калифорнийские секвойи, стоящие в своей опавшей хвое, набухшей красно-рыжим цветом в сыром лесу. Гордые морды верблюдов из Арабских Эмиратов. Суровое небо над нежными газонами шотландского Абердина. Гора торпедных арбузов в Марокко. Косые лучи заходящего солнца, воспетые Достоевским. Как нас завораживает огонь костра, так нас гипнотизируют и эти виды. Что в них — отголоски глубокой правды о нас самих? овеществленная гармония?

Красота — это влажность глаза, необходимая для зрения. Она преодолевает трение двух входящих друг в друга начал: мира и человека. Это — та самая эротическая секреция, которая заботится о продолжении удовольствия, но, в конечном счете, речь идет о продолжении жизни. Без красоты жизнь суха и мертва. Красота — увлажнение творения, его праздничный «бонус». Красота — это влага души.

Братья-турки

Аллах велик, но вещи сильнее Аллаха. Стамбул оккупирован чужими вещами, предметами. Над Босфором стоит дикий крик. Это не чайки, а турки кричат. Трудно привыкнуть к турецкой речи. Она разрывает внутренности, как асимметричные пули. Мальчишки бегут за трамваем. Висят на подножках. Над местным Арбатом, Истикляль джадесси, парят иностранные рекламные панно, где правит глобализм мужчин и женщин с ледяными лицами итальянских манекенов, которые занимаются всем, чем угодно, кроме минета.