Русский апокалипсис

Мы — крымские татары? украинцы? русские? крымчане? кто-то еще? Или все вместе? Пока что мы — это скорее всего никто. Нас, по сути дела, не оказалось. Есть, правда, ностальгические эмоции завсегдатаев, но нытье Коктебель не спасет. Есть группа симпатичных, но плохо сплоченных энтузиастов, работающих в Музее Волошина, чьи зарплаты исчисляются в отрицательных величинах. Коктебелю повезло с мэром, Алексеем Булыгой. Он вернул ему татарское название. Но мэр признался мне, что ему не на кого опереться. Коктебель — донор большой Феодосии. Денег на развитие не хватает. Несмотря на заслуги перед культурой, Коктебель до сих пор не получил статуса города. В административном смысле этот ПГТ — захолустье.

Волошин считал, что Россия мало полезного сделала для Крыма после его колонизации. Когда шел в Крыму красный террор, он мечтал отдать его Германии. Коктебель нуждается в мирном завоевании. Если Коктебель пойдет по дешевому пути, он станет находкой для секс-туризма. В Коктебель надо вкладывать деньги (строить дома, стильные гостиницы, разбивать национальный парк), а не кусать локти. Тогда и станет ясно, кто это — мы. Коктебель будет принадлежать тем, кто его любит. Коктебель должен быть наш.

Тонкие побеги из апокалипсиса

Рыжие листья каштанов отражаются в ее голубых глазах. Широкие скулы выдают: наша! В бордовой форме и шапке портье она рассаживает клиентов по такси и лимузинам, бойко говоря по-французски и по-английски, с ослепительной улыбкой. Нередко она переходит на русский. В парижской гостинице, где самый дешевый номер стоит под тысячу долларов, живет немало русских. Да и среди обслуживающего персонала она — не единственная наша. В бутике работает Валя, в ресторане — Вера. Мой друг, преподающий русскую литературу в парижском университете, говорит, что его славянская кафедра существует благодаря притоку студентов из наших краев — молодые французы охладели к русской словесности. Утром, покупая газету, он тоже говорит по-русски: в киоске осел наш соотечественник. В парижском метро все чаще слышна русская речь, стало опасно делать замечания.

Я уже не говорю о Берлине — он снова, как в 1920-е годы, превращается в «русский» город: певучее наречие слышно на каждом шагу. Сколько там наших? Не меньше ста тысяч. А в Вене? Около двадцати тысяч. Но, как сказали мне в Вене русские дипломаты, точное количество трудно определить: только восемьсот зарегистрированы в консульстве — остальные туда не ходят, не видя на то причины. Оттолкнувшись от родного берега, они стали тонкими побегами из апокалипсиса. Россия сокращается в их сознании до бабушкиного абажура, водки, салата из помидоров «с укропчиком».

Русские потянулись в Европу по разным соображениям. Этот массовый наплыв трудно назвать классической эмиграцией с односторонним движением по политическим причинам. Однако и по-другому его не назовешь. В основной своей массе это не злобная, фыркающая эмиграция. Это — поиски лучшей жизни. Мы ничем не лучше африканцев, которые, закутавшись с головой в одеяла, переплывают ночью на моторных лодках Средиземное море в надежде на гуманность европейских законов. Чеченские беженцы переходят зеленые границы по кукурузным и капустным полям без всяких документов. В своей миграции с Востока на Запад они знают, что в них на чужой границе никто не будет стрелять: за один такой выстрел правительство уйдет в отставку. В Австрии, например, чеченцев сажают, задержав на границе, в автобус и отправляют в общежития для беженцев на три месяца для разбирательства причин их миграции, выдавая им ежедневное пособие в 60 евро. Некоторые из них бомбят банкоматы и грабят квартиры. Другие с угрюмым видом, в одинаковых черных кожаных куртках и кепках болтаются по улицам, пугая население. Не дожив трех месяцев в общежитии, они растворяются в европейском воздухе.