Русский аркан

«Хорош будет цесаревич рядом с голым японцем, – подумал Лопухин. – Сенсация для светской хроники… Интересно, как далеко готов зайти Иманиши в служении долгу? Если для облегчения аппарата ему придется отрубить себе ногу – отрубит?»

Вслух он сказал:

– Добро. Сейчас увидим.

Десять дюжих матросов ухватились за гондолу и подтянули ее к самой земле. Четверо воздухоплавателей заняли свои места.

Гжатский следил за стрелкой манометра. Покрутил оба штурвала, от чего задвигались большие, обтянутые шелком рамы, расположенные на киле позади винта, – воздушные рули.

Отец Варфоломей в чистой новенькой рясе, сбереженной специально для этого случая, окропил гондолу святой водой, читая нараспев молитвы. При этом лейтенант Гжатский насколько возможно закрывал от брызг раскаленный котел собственным телом и не сводил страшного взгляда с дымящейся кадильницы.

Кое-кто из японцев последовал примеру русских, снявших шапки.

– Простите, Ропухин-сан… – Волнение Иманиши выразилось лишь в том, что на сей раз он не выговорил «л». – Зачем здесь эти мешки?

– Балласт, – объяснил Лопухин. – В них песок. Будем сбрасывать мешки, если не сможем компенсировать потерю высоты рулями.

– Благодарю. Но как же мы опустимся вниз, если захотим это сделать?

– Опять же при помощи рулей. В крайнем случае стравим немного газа. Видите клапан?

По команде Гжатского матросы разом отпустили гондолу. Она осталась стоять на земле, как приклеенная.

– Выбрасывайте мешки по одному, – скомандовал лейтенант.

Здесь он имел на это право. Командиром воздушного судна был он и не стеснялся приказывать. И если бы он не был занят у котла и штурвалов управления, ему все равно повиновались бы.

Даже цесаревич лично выбросил один мешок.

– Хватит! Нет, еще один!

Осталось всего два мешка. Освобожденная от якоря гондола медленно оторвалась от земли и пошла вверх. Рядом проплывала бревенчатая вышка, уходя вниз. Внизу кричали «ура». Оркестр заиграл бравурный марш.

– Отдать причальный конец!

Освобожденный дирижабль плыл вверх, как обыкновенный воздушный шар. Ветер сносил его на запад. Но вот запыхтел двигатель, замелькали лопасти винта, и воздушное судно развернулось против ветра. Сразу отпустила липкая духота. Земля была уже саженях в двадцати внизу. Люди переставали казаться людьми, становились муравьями. А на западе и юге раскинулся огромный город, и дальние края его терялись в дымке.

– Как красиво! – не сдержал восхищения Иманиши.

На взгляд Лопухина, Токио вовсе не был красив, особенно окраина: узкие кривые улочки, одноэтажные домишки с крышами из дранки, обмазанной глиной, грязные воды ленивой Сумидогавы… Но, во-первых, о вкусах не спорят, а во-вторых, вдали, в центре города различалось нечто более примечательное: современные каменные дома, утонувшие в парковой зелени монастыри с высокими пагодами и, конечно, комплекс зданий и садов императорской резиденции.

На пустыре было тесно от людей. Многие зеваки стояли на улицах, раскрыв рты, некоторые лезли на крыши. Там и сям мелькали мундиры полицейских.

Крики восторга заглушили оркестр. Гжатский улыбался – сегодня он был триумфатором. Граф оглянулся на вышку – Еропка стоял на площадке, как было приказано, но ясно было, что приказ глупый – кто услышал бы свисток при таком гвалте?

– А там что за люди? – указал Лопухин. – Солдаты?

– Пожарные, – кратко ответил Иманиши.

– На случай, если мы упадем на город? Предусмотрительно.

Иманиши не уловил едва заметной иронии. Или сделал вид, что не уловил.

– Благодарю за не заслуженную мной похвалу. Наши города легко горят, особенно в жаркое время года.

Ответ был исчерпывающим. Оставалось лишь надеяться, что пожарные с их ведрами и баграми сегодня не понадобятся.

Цесаревич вел себя тихо – просто стоял, вцепившись пальцами в борт гондолы. Щелкнул затвор фотографического аппарата – Гжатский снимал толпу внизу. Негромко лязгнул механизм перезаряжания фотопластинок.

– Ишь, как радуются! – сказал довольный лейтенант. – Сделаю круг с набором высоты, а потом пойдем над Токио.

Дирижабль величественно разворачивался. По крышам домиков, по узким улочкам медленно плыла его гигантская тень.

– Против ветра все-таки плохо тянем, – покачал головой Гжатский. – Движок слабый. А помощнее поставить – это же сразу вес уве…

Он не договорил. Грохот выстрела… Крики… Шипение пробитого баллона…

– Вон там! – крикнул Лопухин, указывая пальцем на вскипевший вдруг край толпы. – Лейтенант, дагерротипируйте! Скорее!

Гжатский захлопотал вокруг своего двенадцатизарядного фотографического чудовища. Щелкнул затвор.

– Еще! Не жалеть пластинок!

Внутри аппарата лязгнул механизм перезаряжания. Новый щелчок – и новый лязг.

– Вон, вон побежал! – закричал цесаревич, опасно перегибаясь через борт гондолы.

Действительно: одинокая человеческая фигурка, похожая с высоты на паучка, быстро-быстро перемещалась в сторону убогих домишек. За ней гнались японские полицейские и русские морские пехотинцы, им мешала разбегающаяся толпа.

Фотографический аппарат лязгал и щелкал до тех пор, пока бегущий не скрылся в проулке. Внизу захлопали револьверные выстрелы.