Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны

Но в строгом соответствии с непреложными законами энтропии удержаться на этих страшных вершинах не удалось. Сизифов камушек под горку покатился. В пределах среднерусской возвышенности он через бедную Лизу и Акакия Акакиевича докатился аккурат до генерала Иволгина и прочих дегенератов из «идиотской» компании. Легионы «маленьких людей» полезли из-под «шинели» Гоголя, подобранной в петербургской грязи Достоевским.

Ничуть не стыдясь своей малости, пронырливые как клопы, они заполнили страницы романов. Темой пудовых томов становится изучение и описание внутреннего мира обывателей, каковые, читая сии творения, проникались сознанием собственной значимости, оправданности и ценности своего бессмысленного существования.

Подобные тексты — чудовищная аномалия в истории мировой культуры. Человек Средневековья (т. е. человек нормальный) вообще не понял бы, как подобная тусклая и непутевая жизнь может быть предметом описания. Безымянных творцов саг, например, ни в малейшей степени не интересовал человек, как некий психо-эмоциональный комплекс, вовлеченный в бытовые коллизии.

Саги рассказывают о людях только в связи с их деяниями, причем, деяниями героическими. Предмет описания — всегда конфликт, чреватый гибелью. Слушатели скальдов обретали образец для подражания, эталон поведения в экстремальных ситуациях.

В христианских текстах средневековых никакого сочувствия к «ветхому человеку» тем более не наблюдается. Жития подвижников (от слова подвиг) рассказывают о существах, упразднивших в себе всё человеческое, распявших «маленького человека» своей души. Описывая, как кого-нибудь из святых поджаривают, к примеру, на сковороде, автор никоим образом не стремится вызвать сочувствие к его мукам, он, как и скальд, приводит образец правильного поведения.

В ситуации выбора: предать Бога или быть поджаренным на медленном огне, следует, ни секунды не колеблясь выбирать сковородку. Более того, в процессе обжаривания, надо не сетовать по этому поводу, но радоваться тому, что тебе довелось презрением к страданиям собственной плоти посрамить бесов, всячески стремящихся к тому, чтобы человек сломался — пожалел себя.

Потворствование своей слабости, сирости, самооправдание их, таким образом, есть самая натуральная бесовщина. Тексты, мешающие человеку осознать, что он «есть нечто, что следует преодолеть» — бесовские писания (ибо сатана — преграда по древнееврейски). Так, что, хвостатые и рогатые опекают отнюдь не только героев одноименного произведения Достоевского.

Мотивы творцов понятны. Задавленные казенной сталью и гранитом Империи, окруженные «мундирами голубыми», тосковали они по живому сердцу человеческому. Но в тоске этой, не замечали, как выдают «униженным и оскорбленным» бессрочную индульгенцию, снимают с них личную ответственность за дегенеративность. И всю ее без остатка взваливают на «режим». Тогда как христианство акцентирует именно личную ответственность за все, вне зависимости от тяжести внешних обстоятельств. И ничего не обещает человеку взамен здесь. И даже не гарантирует там.

А что говорят классики? «Человек создан для счастья, как птица для полета», — с чего бы это? Подобная формула — очевидная ересь. Но и сегодня она работает и много чего определяет. Потому как, впитана нынешними россиянами с молоком своих советских матерей, воспитанных в материалистическо-гуманистической школе.

И в погоне за «положенным» им, вроде как, по праву рождения, счастьем готовы резать и буквально есть ближних своих. Ведь, если классики все же подразумевали «счастье» всеобщее, то каждому россиянину требуется личное по спецзаказу. Но, о них, впрочем, позже.

Что же касается проповеди всеобщей гармонии, которой грешили практически все поголовно гиганты отечественной литературы, то она, вне зависимости от их намерений, воспитывала материалистов-интернационалистов. Давняя мечта о «христианском житии мирном, любовном» на «острове Руси», окруженном океаном разворачивающегося уже, во времени и пространстве Апокалипсиса, трансформировалась в веру, что таковое можно учредить во всемирном масштабе коммунистическими методами. А вот, прилагательное «христианское» при этом, и вовсе лишнее.

Константин Леонтьев, блестящий консервативный мыслитель упрекал Достоевского за абсолютно, по сути своей, не православную надежду на некое космополитическое всемирное братство. Роль славянского фактора виделась в нем именно, как носителя и пропагандиста таких качеств, как «вселюбовь» и «всетерпение».

Леонтьев искренне удивлялся, как можно любить либеральных общечеловеков, и жестко напоминал, что никакого рая на земле Христос не обещал. А даже, совсем напротив, предупреждал о грядущих войнах и катастрофах.