Русский бунт

Вдруг, он остановился — (дверь хлопнула громко) — на шкафу сидел и курил белобрысый паренёк. На нём были говнодавы, джинсы, прохудившееся пальтецо — и больше ничего (впалая грудь белела). Сам он был тонкий, почти прозрачный лицом: лихой самонадеянный нос, пушок над губой и невозможно раскидистые уши. Походил он не на мальчика даже, а на некрасивую девочку (впрочем, и в качестве мальчика он был некрасив). Курил неумело, с каким-то апломбом, и беззаботно разбалтывал ногами.

— Толя Дёрнов, — представился он, важно прерывая качание ног.

Шелобей стал у занятого места. Незакуренная сигарета как-то сама выскользнула изо рта в пальцы:

— А я Шелобей.

— Я знаю. Так-то я к тебе приехал.

— Ко мне? — Шелобей прищурился недоумённо.

— Тебе Жека разве не писал? Дела-а! Я-то думал, будет где вписаться.

Сумрачно и неправдоподобно, Шелобей припомнил Жеку из Красноярска. Кажется, что-то такое он писал — с месяц назад.

— А сам Жека где? — Шелобей сунул сигарету за ухо.

— Жека уже в Гамбурге. А ты сам не переживай, я сосед ненапряжный, семь дней могу вообще не есть. — Дёрнов размахивал рукой с окурком. — Чего стоишь? Тут места — завались.

Не сразу и кряхтя, но Шелобей вскарабкался на шкаф (тот заходил ходуном). Плечом Шелобей упёрся прямо в ворсистое пальто Дёрнова.

— Хорошее место! — заметил Толя. — Чёткое.

Шелобей улыбнулся вяло, но всё-таки спросил:

— Тебе лет-то сколько?

— Семнадцать с половиной. В мае восемнадцать будет.

— Ты… в школе же учишься, да? На каникулы приехал?

— Нет, конечно! — там зона сплошная. Я заманался, и ушёл.

— А родители?

— У нас разные взгляды на жизнь, я свалил от них. Вообще, я анархист. — Он кашлянул. — Ну. Немножко.

Шелобей рассмеялся, — но тут же сделался очень серьёзный:

— А основная деятельность?

— Бунт.

Толя Дёрнов спрыгнул на бетон подъезда и заходил (шкаф опять закачало, Шелобею пришлось упереть ладонь в потолок).

— Жить в мире без свободы и есть бунт. — Толя потянулся.

— Ну, Камю философ-то фиговый, — улыбнулся Шелобей, выуживая сигарету из-за уха.

— Я не читал. А надо? Да ты кури-кури, — расхаживал Дёрнов. — А ты, кажись, и не хочешь.

— Вообще-то я покурить сюда шёл.

— А слабо не курить? Два года не курить слабо?

— Не слабо.

— Ну-ну.

С уверенным видом Шелобей дел сигарету за ухо. Дёрнов расхаживал, заложив руки за спину, и насвистывал «Марсельезу», Шелобей внимательно оглядывал зелёные дурнотные стены, потолок, сходящийся, как будто гроб и насвистывающего Дёрнова. Так длилось минуту или две. Шелобей вдруг почувствовал себя ужасным дураком и закурил.

— А-ха! Попался! — Дёрнов рассмеялся (смех у него был противный и визгливый: как-то «хя-хя-хя-хя»). — «Как убивали, так и будут убивать!»

— Это откуда?

— Летов, — ответил он, ни секунды не удивляясь невежеству Шелобея.

А тот затянулся: сигарета млела и трещала.

— Не люблю Летова, — сказал Шелобей. — Как музыкант, Лёня Фёдоров гораздо интереснее.

— А я прусь нещадно: потрясает до глубины души и ваще. Мне кажется, это Достоевский в русском роке.

— Пф. Достоевский… — пробормотал Шелобей (и снова почувствовал, как внутри арестанты заходили по кругу.)

Они молчали. Дым расползался клубами и кольцами: он растекался и своими ужиками норовил залезть куда-то в уши. Дёрнов сел на ступеньку.

— Делай, что хочешь, — сказал он, щеками уместившись на кулачках.

— Чего?

— Делай, что хочешь, — повторил Толя и улыбнулся зубасто.

— Типа императив?

— Ага.

— Так просто?

— Да ни фига! — Дёрнов встал и взялся ходить опять, дирижируя мысли указательным пальчиком. — Засада же в чём главная? На самом деле — не так много ты и хочешь. Люди почему убивают и грабят? Потому что думают, что хотят убить и ограбить. А они не хотят. Хочется же того, чего нет… Вот эту сигарету, — Шелобей зажёг уже вторую, — вот эту сигарету ты разве хочешь курить?

— Не очень.

— Ну и вот.

Помолчали.

— То есть, надо сесть и подумать, чего я действительно хочу? — спросил Шелобей.

— Если хочешь, — ответил Дёрнов.

Тут Шелобей не удержался и опять рассмеялся, — но тут же раскашлялся. Он затушил бычок о стену (оставив угрюмый чёрный ожог) и аккуратно спустился со шкафа (Толя оказался ему по плечо).

— На сколько, говоришь, тебя вписать? — спросил он Дёрнова.

— Недельки на две. Освоюсь — так и свалю.

Они прошли в квартиру, на кухню (Дёрнов хлопнул дверью так, что стекло грохнуло). Шелобей бросил пельмени в кастрюлю и поставил чайник (потом Жеке напишет). Толя Дёрнов, плутовато поджав губы, оглядывал кухню, как бы подумывая, чего бы здесь умыкнуть (хотя умыкать-то было нечего — разве гитару в пылящемся чехле и совковую крутилку для винила в чемоданчике): он всё хватал какие-то перечницы, кружки и магнитики с городами России (хозяйские). Потом схватил зацветавшую картофелину в красивой пиалочке:

— А это что? — спросил Толя развязно.

— Да так… — Шелобей улыбнулся. — Положи на место, пожалуйста. — Он уселся на табурет. — Ты чего в Москве делать-то собираешься?

— Ну как… Жить.

— И нести анархию в массы?