Русский бунт

Сила его неодолимого взгляда и запас крови в организме сделали своё дело. Человек с помпоном отпустил нож, все трое заизвинялись, почти тут же с Толей побратались и предложили розовый носовой платок. Немного нервно, человек с помпоном (Миша) рассказал, как недавно он нашёл травмат, а мама у него этот травмат отобрала. Кончилось тем, что они все пошли к Мише домой, где Дёрнов городил очередной вздор, а Миша слушал Eagles и плакал. Это потом уже выяснилось, что Шелобей всё перепутал, а Триер только в следующую пятницу, так что билеты ещё в силе, если хочешь — вместе пойдём.

Косматые хлопья бешено крутились в воздухе и мокро оседали на без того озябший нос. Благородного кирпича, с арками и высокими окнами, — сталинки обступали нас и почти обнимали, целовали в лоб (о, эти советские поцелуи!). Холодно было и снутри, и снаружи: мы с Шелобеем как два дурака сидели на лавочке невдалеке от станции метро «Университет» и пили ледяное пиво, пока Шелобей рассказывал мне о Толе Дёрнове — хотя сейчас он вообще-то поссать отошёл.

— И где этот твой Толя? — спросил я, растирая руки, синий губами (мы выпили по две бутылки; это была тупая идея).

— Да он не отчитывается, — раздалось из-за снежных тюлей на весь гулкий двор. — Ушёл утром, сказал по делам. Ну я вникать не стал.

— Странный тип…

— Ага. Я вообще не понял. — Он уже вернулся и стоял, застёгивая ремень: — Зато я в одну штуку врубился на днях.

— Какую?

— Пиво — это индивидуализм, водка — соборность.

Снег резво носился — будто духи ребячатся. Я допил последние глотки (стекло стукнуло по стенке мусорки), встал со скамьи и попрыгал.

— Ты слушал новый альбом «ГШ»? — спросил я, подрагивая.

— Не. — Шелобей приложился к пиву и сморщился. — Я вообще современных слушать перестал. Пустые они все какие-то, ну. И Хаски, и «ГШ», и, прости господи, «Айс Пик». Хочется ж чего-то настоящего, а нема. Не, есть, конечно, «4 Позиции Бруно», — но этого же мало.

Снег валился и валился — бесконечноидущий.

— Так сам и делай настоящую музыку, — сказал я робко.

— Ну как? Я же теперь «никто»… — Он допил и бросил бутылку. — Хотя «хочу быть никем» — тоже маска. Все мы смотрели «Персону» Бергмана… — Он подхватил рюкзак и сунул руки в карманы. — Короче, хер его знает. Давай, погнали.

Я кивнул, и мы замёрзшими шагами двинулись вперёд — к Лидиному дню рождения. Возле её подъезда кто-то тоже слепил бегемотиков (хотя это были скорее собаки): их пока не успели обоссать, так что они радовали гла… Погодите… Шелобей, ну ё-моё!

VI

Пантагрюэлисты уже были в сборе (их любезно вместила в себя уютная советская двушка). Я был знаком с Лидой, кое-что слышал об Эде с Леной (собственно, это их квартира) — и ничего об остальных (Шелобей Лидиным друзьям тоже был навроде интервента). Нерешительные, мы разувались и ступали по островам из башмаков, стараясь не угодить в гигантскую чёрную лужу (что было нетрудно: обуви в коридоре было как у тысяченожки).

Низкопрекрасная, Умилённобровая — со скучающим бокалом «Мартини» у правой щеки — нас встретила Лена:

— Да вы проходите-проходите.

Любое начинание в свои первые секунды нелепо и неловко: ребёнок, явившись на белый свет, первым делом в недоумении орёт; мужик, примеряясь, подносит кромку топора к полену; актёр, выползая из-за занавеса, сперва всё как-то мнётся — так и пирушка. Люди, которые при иных обстоятельствах и «приветами» бы не обменялись, кивают, вникают, бросают первые шутки, вяло смеются, пробуя этот смех на вкус, — и заговаривают бутылки, чтобы те развязали им языки. А дальше — глядь: попоище несётся, как неумелый лыжник по крутому склону.

Народу было человек пятнадцать или двадцать семь (арифметика пришла и заявила о своём бессилии). Комнаты почему-то никому не нравились (хотя в одной из них расположилось подлинно сибаритское кресло мотылькового окраса с обкусанными подлокотниками) — все курили на балконе, сидели лотосами на кухонном полу и тусовались в коридоре.

А пили! Это уму непостижимо, как мы пили! Милиционеры ахали, и прикрывали рты рукою (это возмутительно!), соседи весело стучали по батареям (претендуя на индастриал-концерт), прохожие завистливо вздыхали (ах, мне б туда!) и проходили под окном, а все ханыги, забулдыги, колдыри — нам бурно хлопали в ладоши.

Мы пили как свиньи. Мы пили до положения риз. Напивались в говно, в драбадан и в дымину. Ужирались в хлам, в зюзю и в сиську. Мы пили как боги. Да, именно, — боги.

Я вёл счёт: Эд выдул три бутылки пива (это всё был жидковатый лагер); Лена выпила три стакана «Мартини» со «Швепсом» и два водки с соком (банально, но эффективно); Лида высадила бутылку вина, потом ещё одну, ещё одну и увенчала всё водочным безрассудством; Шелобей пил вермут, вино, пиво, пиво, пиво, водку, вино, абсент — и догонялся сидром.

Всё это крайне важно, как это будет видно впоследствии.

Неприкаянно — как мужик с баннером «Цветы» — Шелобей ходил от одной компании к другой, попивая чей-то стакан вермута. Именинницы было не видать, да и Шелобей всё равно был без подарка.