Русский бунт

Приткнулся он, в конце концов, в той комнате, где стояли колонки. Ребята сидели на тахте, врубали разную музыку и болтали.

— Я три слова на японском знаю, — говорила Бесконечноглупая с хвастающим видом. — «Извините», «спасибо» и «до свидания».

— Ну правильно, чё, — шмыгнул Затылкоблистательный, закинув ногу на ногу и раскачивая гостевой тапкой. — Извиняться, прощаться и благодарить — чё ещё нужно для этого ссаного общества?

— Кстати о японцах: вы слушали совместку Merzow и Boris? — окинул всех взглядом Бородохреновый. — Убойная тема. Я вообще послушал японских нойзовиков — оказывается, Курт Кобейн у них кучу фишек спёр.

— А я Skinny Puppy недавно заслушал, — перебил его Затылкоблистательный. — Они, короче…

— Так. Стоп. Если индастриал — то только Einsturzende Neubauten, — встрял Шелобей (как будто это он всех пригласил). В лицах проступило недоумение. — Как?? Вы не слушали Einsturzende Neubauten??

— Айнштур — чё?

— «Разрушающиеся Новостройки», Бликса Баргельд. Вы чё? Он от Ника Кейва ещё в восьмидесятые свинтил. Да блин, дайте я включу, это надо слышать.

Я улыбнулся и пошёл (уже слышал).

Тоже странствовал уныло: комната, комната, коридор, туалет, кухня. Тихокудрявая предложила мне коктейль «Белый русский». Я не отказался.

Забившись в угол, у холодильника сидела Лида и била ноготочком по стакану: губы — красные, как зимняя заря, рыжие дреды — разлетелись Горгоной: смеётся направо и налево, участвуя в девяти разговорах.

Они планировали поездки, зачем-то преувеличивая свою нищету (как будто до сих пор учатся в университетах), пили вино из пакетиков с трубочками (как детский сок), болтали про Джармуша, Керуака и Боба Дилана — они были битники. Но это был самый грустный вид битников: битники, застрявшие в Москве.

Перегнувшись через пять или шесть нетрезвых тел, я вручил Лиде книжку («Сатана в Горае» Зингера). Перегнувшись через то же количество тел, она сказала «спасибо» и чмокнула меня в щёку.

Лида вернулась к оборванному разговору, а я прихлебнул, облизал кофейные усы и потопал: я странствовал теперь с бокалом.

— Не хочешь пыхнуть? — из кладовки высунулась Щёкообильная и протянула обслюнявленный косячок. За её спиной виднелись голоса (даже весёлые), я мотнул головой, показал большой палец и дальше пошёл.

В самой большой (и самой пустой) комнате, на матрасе — среди воздушных шаров, — лежал Телефонноухий:

— Алло, мам? Да. Да. Мы сидим — и нам хорошо.

В кресле сидел Заторможенноречный (он всем представлялся как рэп-летописец) и говорил девушке, сидевшей на подлокотнике:

— А ещё меня по телевизору показывали….

— Ну! По телевизору каждый может. А вот если б тебя по радио показали…

На балконе всё забито — как на митинг (и все в куртках). Если высунуться в мороз улицы — можно даже различить дымчатый контур МГУ. Я стоял в комнате и через стекло видел, как открываются рты, как запрокидываются головы в смехе. Трудовая неделя — это мучение — кончилась: позвольте же людям насладиться акцизным счастьем!

Теребя эту мысль и всё фланируя, я обнаружил, что стою с пустым бокалом у комнаты, где оставил Шелобея, а оттуда звучит «Промышленная Архитектура».

И разговор. Я вслушался.

— …Не, я Бхагавадгиту не читал, конечно, но эта вся замута с колесом Сансары, по-моему, ничё так, — говорил Затылкоблистательный, уже захмелевший глазами (клюкнули по-богословски). — Выполнил квест — поднялся на ступеньку. Это логично.

— Ты сдохнешь и тебя сожрут черви — вот это логично. — Шелобей взял стакан вина, который ему кто-то принёс (это был я).

Потом говорили про Христа. Дальше про Гитлера. Странным образом разговор скользнул на 11 сентября 2001-го.

— Да сам Буш эти башни и взорвал, — сказал Затылкоблистательный невозмутимо.

— Да это ж неважно, кто именно взорвал. Хоть Путин.

— Ну да, ну да. А бомбу под советский союз Ленин подложил.

— Типа того. — Шелобей явно норовил бежать в метафизику: — Смысл в том, что человек — просто самое запутавшееся животное.

— Какая нахрен путаница, если речь о конкретном человеке?

— Конкретный человек — это и есть все остальные.

— Брехня.

— А вот и не брехня!

Спор становился всё более абстрактным. Аргументы становились всё более вокальными.

В дверь влетела Лида (она искала карты): вместе с ней в комнату ворвался запах ромашки, страдания и му́ки. Шелобей как бы вспомнил, что он здесь забыл, и увязался хвостиком за ней. Лида — то ли специально, то ли правда ничего не замечая — всякий раз стремилась вон, стоило Шелобею оказаться в одной комнате с ней.

— Как дела? — сказала она небрежно, столкнувшись с ним в коридоре, когда никак нельзя было ничего не сказать.

— Нормально. А у тебя?

— Просто блеск! — И улетела в кухню.

Шелобей ещё сколько-то мялся: догонять ли? Тут он заметил меня и обрадовался компании:

— Не, ну ты видел, а?

— Да ладно тебе. Тусовка всегда похожа на вальс с препятствиями. Особенно день рождения — со всеми же хочется поболтать.

— Ну да, ну да… — Намагниченный, он пошёл опять за Лидой.