Русский бунт

— А тут, значится, настоящее? — спросила она, немного едко.

— Ну так-то да.

Она кивнула на табличку с исторической справкой:

— А построено на Петровские деньги.

Дальше пили уже молча и не так весело. Чемодан сонно плёлся позади, золотой закат притомился и собирался на боковую, дворники гребли стаявший снег в кучки (Таня то и дело оглядывалась, как бы сверяясь с маршрутом). Стояла подозрительная ясность.

Всё той же Петровкой они вышли на Красную площадь. Это был редкий день, когда её выпуклую брусчатку не занимали какие-то ярмарки, трибуны, парады, катки — и прочий пластиковый вздор: она была свободна. Слева — полный петербургской стати ГУМ (обмотавшийся гирляндой), справа — покрасневший от морозов итальянец-Кремль (ближнюю башню даже отреставрировали), впереди — лобное место и неуклюжий, весь неправильный собор Василия Блаженного (а там и Минин и Пожарский готовят новую замуту).

Совсем немного отойдя от Исторического музея — встали с чемоданом и закурили; Шелобей по-весеннему распахнулся и пустил шарф наружу. Кругом была кутерьма иностранцев — по двое, по трое ходили европейцы: английский, французский, немецкий язык — звенели; тут же — кучками (у вытянутого зонта или флага) — галдели и фотографировали Мавзолей китайцы.

Шелобей припил и передал Тане бутылку. Он бросил взгляд на чемодан — совсем замызганный и почерневший книзу от прогулки — и заметил, что шнурки развязались: он присел на корточки (хвост от пальто разлёгся на земле) — из чемодана потихоньку доносилось:

Зла-а-ая пуля, учи меня жить,
Ка-а-аземат, научи меня воле…

Шелобей выразительно посмотрел на Таню. Таня стремительно протрезвела и переслала взгляд куда-то назад.

— Ты вообще больная? — сказал Шелобей снизу.

— Это для общего блага…

Шелобей молча перевернул чемодан и стал его расстёгивать: хорошо упакованный, свёрнутый ракушкой, в нём лежал красный Дёрнов — всё в том же невозможном тулупе. Шелобей достал его и усадил на чемодан.

— И как это понимать? — Шелобей приблизился к Тане на расстояние «схвачу тебя за горло и задушу».

— Это был арест, — пролепетала Таня, закрываясь руками.

Народ ходил и ходил мимо — мало ли что бывает?

Дёрнов отпыхивался.

— А я вам говорю: нет никаких ментов и преступников. — Он встал, похрустел спиной и подрыгал онемевшими ногами (руки аристократом держа за спиной). — Милиционеры — самые небезразличные люди на этом свете. Арестант — видит самый животрепещущий спектакль. И только.

— Ты что там делал? — Шелобей отвернулся от Тани.

— Ну, в определённый момент от духоты я задремал. Потом Летова пел. Развяжи, пожалуйста.

Толя подставил спину: его запястья были завязаны на русский флаг (должно быть, ничего другого под Таниной рукой не оказалось). Гордый взгляд Дёрнова упёрся в красный кирпич округлых оскаленных стен:

— Так вот ты какой… Кремль…

— Борис! — взвизгнула Таня.

К Шелобею подлетел тонкий неприятный тип (быстрее мысли): он резко обнял его за шею и ткнул под рёбра какой-то палкой с крючочком, идущим кверху, — и щёлкнул курок.

— Тише… Тише… Не стоит развязывать такого опасного преступника, — прошептал он ящерицей.

Шелобей попытался проглотить слюну, но под рёбрами что-то мешалось: он осторожно облизал сухие губы. За локтём Бориса (пахнущего мятной жвачкой) он видел, как обернулся Дёрнов. Взгляд у него был — «ну и ладно».

Народ безмолвствовал и проходил, и проходил: только китайцы, заметив перепалку, стали снимать на телефоны.

— Ребят, вы объясните только, за что я арестован и почему вместо автозака у вас, блин, чемодан? — Дёрнов почесал ухо плечом.

Борис метнул взгляд:

— Заткнулся нахрен! А то хана твоему Шелобею, понял? — Он обвёл всех взглядом. — Так. А теперь мы все медленно…

Костистый кулак врезался ему в висок и прервал. Над поверженным Борисом стоял в пальто, с голыми ногами, небрежно набросанным лицом (каким-то восточным), лысый и почти без носа — некто. Он присел, подобрал наган, встал, вытянулся на цыпочках и невозмутимо проглотил его.

— Спасибо, что грохнул этого мудочёса, — сказал Толя, уже переведя руки вперёд и разгрызая флаг. — Только ты кто такой?

— Я голем, — проговорил тот медленно и странно. — Меня Аркадий Макарович, свет ему, сваял благополучный, а я после бежал в Прагу — в университеты пробовать. Правда, поступить получилось не. К тому же — совесть обратила меня на путь.

— Иоганн, ты, что ли? Я думал, ты просто кукла. — Шелобей одной рукой тёр шею, а другую протянул.

— Я некто большее. — Голем улыбнулся без губ. — Вещь в себе.

— А Кант — та же параша, — прибавил Толя тихонько.

Со Спасской башни раздались четыре протяжных удара (и ещё треть). Китайцам надоело снимать, и они ушли дальше. Остался только сочувственный японец (об этом можно было догадаться по его рыбьему лицу) в панамке и пуховике, с фотоаппаратом на шее.

Таня сидела на корточках подле подбитого Бориса, закрыв лицо ручками:

— Я не понима-а-а-а-аю!

— Ну, сварить эту кашу придумала ты. — Толя уже освободился и растирал запястья. — Я-то просто вернулся в Москву.