Русский бунт

В какой-то момент своих жалоб и плача воображаемый Шелобей в порыве чувств даже откусывал себе палец (мизинец — именно мизинец) и то ли с кровью плевался им Лиде прямо в лицо, то ли сентиментально протягивал на ладошке этот прощальный подарок. С другой стороны — без мизинца неудобно играть перебором… Шелобей курил на табуретке следующую сигарету и думал, стоит ли ему откусывать мизинец.

Звонок. Сердце кубарем скатилось куда-то в пятки. Он быстро кинулся к телефону (а то ещё разбудит).

— Ну короче, я у метро. А ты где?

— Сейчас буду.

В домашних штанах, сношенных до состояния галифе, Шелобей выбежал — только пальто накинул и тапки какие-то обул. Дверью он нечаянно хлопнул, но ключ проворачивал тихо-тихо, почти трогательно.

Ночь стояла фиолетовая, немая. Мелко натёртый снег невидимо сыпал — его можно было различить только в жёлтом свете фонаря (будто без него не существовал). Многоэтажки из разноцветных кубиков (ПИКовская застройка) лепились друг к другу, будто игрушечные. Шелобей и сам рад бы оказаться игрушкой (тогда не надо ни на что решаться), но не теперь. Снег под ногами поспешно скрипит.

Лида стояла под гудящим электричеством фонарём, у метро, укутанная в пуховик, — только глаза и нос видно (как птица). Шелобей подошёл к ней, потерянно улыбаясь, — и приобнял. Лида не отпускала объятья: она прошептала:

— То, что ты сейчас вышел, — это просто бодхисаттвически… — Накрыла его своим капюшоном и поцеловала бесконечно.

Шелобей её целовал, целовал (едва не приклеиваясь губами на морозе), но как-то мучился. Он вдруг снял капюшон, придержал ей лицо, смахнул какую-то хероту из её левого глаза и отстранился.

— Куда двинем? — спросил он непринуждённо.

— Мне плевать.

Шелобей странно дёрнулся и показал направление: Лида взяла его под ручку, и они пошли по оврагу тропинки в какую-то сторону.

— Чё-как вечеринка? — спросил он небрежно, нахлобучивая шапку и натягивая перчатки.

— Да у подруги дэрэ был. Я в мясо накурилась и наговорила что-то Лере про неё и Эда… Короче, мы теперь враги.

— А жить ты где будешь?

— Да как всегда — где попало. — Лида обхватила Шелобея сзади и крепко-крепко его стиснула. Она снова зашептала: — Я ужасно тебя люблю.

Шелобей промолчал. Мимо прошёл поздний мужчина с собакой.

— И много ты выдула? — спросил он.

— Ну, плюшки были размером с портсигар, конечно. В какой-то момент я перепутала пол с потолком — неловко вышло, правда. Ещё Лера мне какой-то чупакаброй казалась. Ну и всякое такое. Фыр-фыр.

Шли под волшебной скромницей луной (едва выглядывает), мимо бугрящихся от следов сугробов, серых стен, расписанных снегом веточек — во двор разноцветной новостройки. Длинная лестница преодолевала холм между парковкой и подъездом — снабжённая перилами, она вилась зигзагом. Среди общей желтизны районной ночи этот двор был освещён неожиданно ярко: снежный склон, скамейки, дорожки, выложенные плиткой, — всё сияло белым, как экспонаты в музее (или же сцена под софитами).

Лида поднялась несколько ступенек и опёрлась на перилину (раскинув локти) — она смотрела в неинтересную даль:

— Такое чувство, как будто тут всё ещё девяностые.

— Да не было никаких девяностых. — Шелобей повернулся спиной и навалился на поручень (руки в перчатках): он разглядывал чистое полотно двора. — И России не было, и Европы… Толя Дёрнов об этом говорил.

Лида обернулась:

— Кто?

— Да так. Неважно.

Она посмотрела внимательно, но тут же рассмеялась:

— Ну а мы? Нас, что, тоже не было? — Она подошла.

Шелобей отступил к противоположной перилине, полез в карман за пачкой, но не закурил. Фонарь трещал над ними.

Лида вздохнула девичьи и отвернулась.

— Ты чего-то не договариваешь, — сказала она (подозрительно, как ребёнок).

— Что?

— Ты чего-то не договариваешь.

— Да ладно тебе! — Шелобей смущённо посмотрел за плечо, чувствуя, что слова онемели (если бить стекло — то по-настоящему: иначе не разобьётся), и вдруг повернулся к Лиде. — Послушай…

Она покрылась серьёзностью:

— Говори.

Шелобей помялся, порасхаживал — вдруг резко подошёл и обнял её (как бы ища спасения): он говорил ей в капюшон, как нашкодивший мальчишка, и почти не плакал (хотел бухнуться в ноги, но совершенно забыл: да и не слышно же будет):

— Лида, прости… Я, кажется, тебя не люблю. Уже нет. Прости.

Она оттолкнула Шелобея, как что-то горячее. Он попробовал сделать шаг, — но, искажённая ненавистью, не дыша, она кошачьи прошипела и занесла руку с когтями — развернула ладонь, наскребла где-то остатки дыхания — выдохнула.

— Нет, Лид! — испугался Шелобей. — Мне показалось! Мне только показалось! Просто когда… — Он зачем-то уставился на кристаллик снежинки у неё на левой брови: Шелобей понял — эта снежинка последняя: больше не будет.

— Где метро? — сказала Лида совершенно отстранённо.

— Там. Я провожу. — Он уже не дрожал голосом.

Шли молча — взгляд в землю, только из привычки рядом — строгими, синхронными шагами. Шелобей чувствовал, как что-то трещало, рвалось и звенело дребезгами: все обиды и жалобы скисли, испарились, он только бессмысленно повторял тихим и грустным голосом:

— Прости.

— За что?

— Просто — прости.