Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Весь поезд прошел под семью триумфальными воротами, нарочно для этого воздвигнутыми в разных местах. Вышину и пышность их невозможно описать. Их покрывало множество красивых аллегорий и своеобразных карикатур, писанных красками и имевших целью осмеяние Шведов. Ворота стоили больших денег; но сам Царь ничего на них не израсходовал, так как по его приказанию их возвели на свой счет некоторые богатые бояре. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати; как полагают, в скором времени будет равным образом издано и описание всех остальных. В воротах играла прекрасная духовая музыка и раздавалось стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая Царя на улицах и площадях, бросала к его ногам ветки и венки. Стечение народа и черни было ужасное: все хотели видеть Царя и пышный поезд. Чуть не через дом, из дверей выходили бояре и купцы и подносили Царю напитки. Таким образом Царь и его свита изобильно ели и пили. На всех улицах и площадях, по всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и венки из сосновых веток. У знатных бояр и важных купцов ворота были расписаны красивыми аллегориями и рисунками разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию Шведов. Рисунки изображали: Орла, который молниею свергает Льва с горы, Льва в темнице, Геркулеса в львиной шкуре, убивающего Льва и т. п. Словом, pictores atque poetae соединились вместе, чтобы с помощью своего искусства общими силами покрыть Шведов позором. Смотреть на торжественный въезд мне и Датскому посланнику Грунту, которого я приехал заместить, отвели, по нашей просьбе, особый дом. При проезде Царя я сошел вниз поздравить его и, подобно другим, поднес ему стакан вина, провозгласив его здоровье. Вино он от меня принял, обнял меня с большим добродушием и знаками милостивого внимания и в конце концов поцеловал. Как Царь, так и все окружающие его лица были пьяны и нагружены, как нельзя лучше. Затем я и посланник Грунт поехали к одним из триумфальных ворот, чтобы на более близком расстоянии увидать подробности. Здесь в густой толпе народа Грунт заметил царского государственного канцлера, графа Гаврила Ивановича Головкина, и представил меня ему. Встречался я с Головкиным в первый раз; хотя я и ранее искал случая с ним видеться, но он был так завален делами, что не мог меня принять. Канцлер был совершенно пьян. Он обнял меня и поцеловал, проявляя величайшую любезность и добродушие. Но так как он не знал иного языка, кроме русского, то ничего не говорил, а выражал свои чувства исключительно знаками. Он взял меня за руку, подвел к своей карете, поставленной на русский манер на полозья, затем усадил в нее, и мы поехали. В карете между нами произошел многообразный обмен вежливостей и заверений в дружбе, проявлявшихся, впрочем, как с моей, так и с его стороны, в одних знаках и минах. Мы проехали порядочный конец, как вдруг мимо нас во весь опор проскакал Царь. Лице его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо; он делал различные страшные движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями.

Оба мы вышли из кареты. Тут мы увидали, как Царь, подъехав к одному солдату, несшему Шведское знамя, стал безжалостно рубить его мечом, быть может за то, что тот шел не так, как следует. Далее Царь остановил свою лошадь, но все продолжал делать описанные страшные движения, вертел головой, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. В ту минуту его окружали важнейшие его сановники. Все они были испуганы, и никто не смел к нему подойти; они видели, что Царь чем-то раздосадован и сердит. Наконец, к нему подъехал и заговорил с ним его повар Иоганн фон-Фельтен. Как мне после передавали, вспышка и гнев Царя имели причиною то обстоятельство, что в это самое время его возлюбленная Екатерина Алексеевна [19] ожидала рождения ребенка и была так плоха, что боялись за ее жизнь.

После описанного случая канцлер простился со мною легким кивком, приветливым движением и немногими словами, причем по-прежнему ни он, ни я не поняли друг друга. Он сел в свою карету и оставил меня одного среди улицы, позабыв, что увез меня от моего возка и от всех моих людей. День клонился к вечеру; один, в незнакомой толпе, не понимая местного языка, я не знал, что предпринять; до моего дома оставалось добрых полмили, и я вероятно погиб бы среди этого множества людей, почти поголовно пьяных, или был бы ограблен и убит уличными разбойниками, которыми полон город, если б на меня случайно не наткнулся мой дворецкий и толмач Христиан Эйзентраут. Он нанял для меня простого санного извозчика из тех, что за копейку – за две развозят по Москве седоков, и я поехал домой, вознося благодарения Богу за избавление от гибели…