Нам велели готовиться к поездке в Москву, что мы и сделали. Мы отправились из Петербурга 14 декабря 1752 г… Здесь нас поместили в деревянном флигеле, только что отстроенном в эту осень, так что вода текла с обшивок и все комнаты были необычайно сыры. В этом флигеле было два ряда комнат, по пяти-шести в каждом; из них выходившие на улицу были моими, а находившиеся на другой стороне — великого князя. В той же комнате, которая должна была быть моей уборной, поместили моих камер-юнгфер и камер-фрау, с их служанками, так что их было семнадцать девушек и женщин в одной комнате, имевшей, правда, три больших окна, но никакого другого выхода, кроме моей спальной, через которую они должны были проходить за всякого рода нуждою, что не было удобно ни им, ни мне. В течение десяти первых дней по моем прибытии в Москву они со мною принуждены были терпеть это неудобство, которому ничего подобного я не видела. Кроме того, их столовой была одна из моих прихожих; я была больна по приезде; чтобы отстранить это неудобство, я велела наставить в моей спальной больших ширм, с помощью которых разделила ее на три части; но это почти нисколько не помогло, потому что двери постоянно открывались и закрывались, что было неизбежно. Наконец, на десятый день императрица пришла навестить меня и, видя это постоянное хождение, она вошла в соседнюю комнату, и сказала моим женщинам: «Я велю сделать вам другой выход, а не через спальню великой княгини». Но что же она сделала? Она приказала устроить перегородку, которая отняла одно окно у этой комнаты, где и без того с трудом жило семнадцать человек; теперь комнату сузили, чтобы выгадать коридор; окно было пробито на улицу, к нему приделали лестницу и мои женщины принуждены были выходить на улицу; когда они шли обедать, им опять приходилось идти по улице. Словом, все это устройство никуда не годилось, и я не знаю, как эти семнадцать женщин, жившие в такой тесноте и подчас болевшие, не схватили какой-нибудь гнилой горячки в этом жилье, и это рядом с моей комнатой, которая, благодаря им, была полна всевозможными насекомыми до того, что они мешали спать.
Вообще все дворянство тогда еще более, чем теперь, с величайшим трудом покидало Москву, это излюбленное ими всеми место, где главным их занятием является безделье и праздность и где они охотно проводили бы всю жизнь в том, чтобы таскаться целый день в карете шестериком, раззолоченной не в меру и очень непрочно сработанной, этой эмблеме плохо понимаемой роскоши, которая там царит и скрывает от глаз толпы нечистоплотность хозяина, беспорядок его дома вообще и особенно его хозяйства. Нередко можно видеть, как из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами и прилегающего к плохой лачуге из прогнивших бревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжею внешностью. Вообще и мужчины и женщины изнеживаются в этом большом городе; они там видят (только пустяки) и занимаются лишь пустяками, которые могут опошлить и самого выдающегося и гениального человека. Повинуясь, так сказать, только своим капризам и фантазиям, они обходят все законы или плохо их исполняют, обрекая себя тем самым на то, чтобы никогда не выучиться повелевать или (на то), чтобы стать деспотами. Предрасположение к деспотизму выращивается там лучше, чем в каком-либо другом обитаемом месте на земле; оно прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами; ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления.
«Записки».
ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЗАБОТЫ ИМП. ЕЛИЗАВЕТЫ
(Из записочек к Храповицкому)[35]
).Прикажи немедленно закупить свежего мяса, а соленое, коли дома, сиречь на Смолном дворе имеется, то вели по тем-же местам изътолко же числом, как в светлое воскресение роздано было, а в какие места, то сам снаешь, чтоб и они могли разговется; то вели сей вечер, сколько возможно, послать, а досталное хотя зафтре.
Помета: «Получено в 24-е декабря 1745 г. в 11-м часу перед полуночию, против 25-го числа».
Надеюся, привезли на караблах груш и паргамутов (бергамотов), то сам сесди (съезди) и купи по две бочки каждого и осьтавь две в Питербургхе, а две к нам пришли; а ежели еще не привесли, то скоро надеюсь, что привесут и не медля к нам пришли.
Помета: «Получено 22-го августа 1750 г.».
Немедленно отпусти прошлогоднишную всю провисию Матфею Михайловичю Ивенскому, и впредь на петь лет, щи-тая сем сот второго года.)[36]