Русский флаг

— Верно, Трофим Ермолаич, — спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком. — Назад дороги нет.

Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.

Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов — богословия и церковной истории.

Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.

Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную — хотя ему было уже за сорок — кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.

Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным — из-под стекол пенсне — взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".

Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.

…Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.

Первое естественное движение души Дмитрия — броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра — сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.

Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.

Петр Кириллович остановил их.

— Сто-о-ой! — закричал он с крыльца протяжно, на воинский манер. Будете повиноваться и работать, как прежде работали? — Мужики молчали. Ну! — крикнул князь Максутов, сходя по ступенькам к мужикам.

— На барщину не пойдем, — громко ответил чернобородый худой мужик, глядя в упор на приближавшегося помещика. — Желаем кровь проливать за царя-батюшку, а в крепость назад не войдем!

— Сво-о-олочь! — в бешенстве закричал Петр Кириллович, метнулся к Пыхачеву и сгреб в кулак его бороду. — Ты научил? Ты? Говори!!

Мужики угрюмо смотрели, как мотается, словно неживая, голова их заступника.

— В Сибири сгною! — захлебывался яростью Петр Кириллович. — Всех в рекруты сдам, хоть и без зачета…

— Твоя воля, барин, — сказал чернобородый, — а только не гоже тебе, князь Петр Кириллович, супротив государевой воли идти.

— Истинно! — закричал Пыхачев срывающимся голосом. Пенсне, прикрепленное к шнурку, плясало на его груди. — И не только воля дарована вам, мужики, но и рекрутчины до правнуков своих знать не будете. Верите мне? — воскликнул он в подвижническом экстазе.

— Ве-ерим! — пронеслось по толпе.

— Дворяне и помещики — отчизне изменники! — Пыхачев смотрел на князя Максутова горящими, ненавидящими глазами. — Откупаются они от выборов в ополчение! Шкуру берегут!

Петр Кириллович даже за сердце схватился от неожиданности. Он попятился к крыльцу и, широко разевая рот, повторял одно только слово:

— По-роть! По-роть! По-роть!

Дмитрий невольно отступил на шаг, судорожно сжимая руку Сунцова.

— Что, Дмитрий Петрович, — прохрипел Сунцов, — крепко жжет мужицкое горе?

От крыльца долетела отрывистая речь князя Максутова:

— Никого не пощажу… Бунтовщики…

Краска стыда, жгучего, пронзающего насквозь, залила щеки Дмитрия.

Становой пристав кинулся к стоявшим особняком старику с сыном и в слепой злобе взмахнул плетью. Беззвучно обвилась вокруг головы старика плеть-свинчатка, и конец ее впился в глаз мужика. Дернув плеть, пристав уже замахивался на побледневшего парня, а старик с кровоточащей дырой вместо глаза постоял несколько секунд пошатываясь и рухнул на землю.

— Наших-то как полосуют! — истошно закричал кто-то высоким голосом, долетевшим до толпы женщин и вызвавшим ответный вопль. — Чего стоять! Ждать чего?

Женщины, прорвав солдатский заслон, бросились к постройкам. Задняя шеренга солдат, находившаяся у построек, тотчас же, по команде офицера, повернула кругом, встречая бегущих женщин.