Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая

Сохранился литературный анекдот. При создании знаменитого монумента Петру Великому императрица Екатерина II настаивала на том, чтобы скульптор Этьен Морис Фальконе нарядил этого Медного всадника в русский костюм. Фальконе возражал; и в самом деле, это было бы вопиющим искажением истории: ведь именно Петр, заимствовав у Запада образцы европейской одежды, был рьяным гонителем русского платья. Оно олицетворяло для него ненавистную старину и противников реформ. За изготовление, ношение и продажу русских народных костюмов в городах в петровские времена карали жестоко (хорошо, если дело ограничивалось только денежным штрафом или кромсанием русских нарядов беспощадными цар евыми ножницами). В дв орянской и меща нской среде старо-русское платье воспринималось как пародийное, маскарадное. В него рядили и провинившихся гимназистов. Европейский же кафтан, помимо обычной функции одежды становился, по словам Александра Каменского, “двигателем просвещения и олицетворением петровского абсолютизма, он получал воспитательную значимость”.

В этом споре вокруг памятника возобладало соломоново решение – преобразователь России явился на постаменте не в русском и не в европейском костюме, а в простой древнеримской тоге. Возможно, потому, что в русском фольклоре царь предстает преимущественно как любитель самой простой одежды, а Екатерина, с ее подчеркнутым пиететом к Петру I, воспринимала образ великого реформатора исключительно по преданиям.

Продолжая курс Петра I на европеизацию (пункт 6 “Наказа” гласил: “Россия есть европейская держава”), Екатерина в то же время привнесла народные вкусы и черты в придворный костюм – как об этом сказал мемуарист, она “и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою”. “Семирамида Севера” и создала свой неповторимый самобытный стиль в моде. При этом, в отличие от своих предшественников, она не навязывала под страхом наказания собственные образцы, а предоставляла их выбор воле подданных. Николай Карамзин отметил: “Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, – Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца”.

Историк моды Федор Комиссаржевский свидетельствует, что основные формы костюма XVIII века создавались в Париже, и если “русские и другие народы вносили в одежды и “свое”, оно выражалось почти всегда только в деталях”. Однако в истории русской культуры такие “детали” обретают и смысл, и самостоятельное значение; они имеют и явный идеологический подтекст. А потому представляется важным проследить эти “детали”, воссоздавая шаг за шагом взгляды императрицы на моды и щегольство. В этом нам помогут собственноручные “Записки” Екатерины, охватывающие период с раннего ее детства до вступления на российский престол.

И повествование следует начать с самой ранней реакции тогда еще четырехлетней немецкой принцессы Софии-Федерики Ангальт-Цербстской на модное платье. Будучи представлена в Берлине прусскому королю Фридриху-Вильгельму, она тихо сказала матери: “Почему у короля такой короткий костюм? Он ведь достаточно богат, чтобы иметь подлиннее”. Это замечание, услышанное Фридрихом-Вильгельмом, ему не понравилось, тем более, что в Европе он слыл монархом-скупердяем.

И хотя София была знакома не только с прижимистым Берлином – она повидала претенциозную роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов, соблазны Брауншвейгского Двора, считавшегося самым значительным в Германии, она “до 14–15 лет больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности…” Читаем: “Я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах; мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название”.

До 13 лет София не имела даже придворного платья. И в Россию она приехала бесприданницей в качестве невесты великого князя Петра Федоровича, прихватив с собой лишь несколько сорочек, три платья да медный кувшин для умывания. Как и другие иностранцы, она, оказавшаяся среди головокружительной роскоши русского Двора, поначалу чувствовала себя бедной родственницей. Куда там Брауншвейгу и Потсдаму, где была тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. В России же и роскошь была какая-то кричащая, дерзкая – словно играла яркими сказочными красками. Казалось, София перенеслась в другой мир – золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестью прекрасными лошадьми, влекла ее к Северной Пальмире. А “перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные золотым шитьем мундиры петербургской гвардии”.