Русский язык в зеркале языковой игры

Говорили все мои родичи на пермском диалекте северновеликорусского наречия русского языка и унаследовали все основные признаки этого наречия. Они известны: оканье, г-смычное, стяжение в глагольных формах (делат, читат вм. делает, читает), употребление согласуемых постпозитивных частиц (в литературном языке: село-то, дом-то, изба-то, руки-то, у нас: село-то, дом-от, изба-та, в избу-ту,руки-тё), удвоеннное твердое ш на месте мягкого щ (Игигио штука попалася - «Еще щука попалась») и т. д.

Конечно, были в речи старших моих родственников и некоторые различия (наш большой «клан» объединял выходцев из разных районов Прикамья): кто-то цокал (цисто вм. чисто'), кто-то чокал (курича вм. курица). Говорящие и сами замечали, обыгрывали эти различия. Даже в частушках это отразилось:

Милка, но, милка, чо?

Милка, чокаешь почо?

А я девчоика-северяночка,

Почокаю - дак чо?

Ну, а дядя Ваня у нас - особь статья, он сокал (Куриса снесла Аисо; Скажи кури-се, а она всейулисё) и смягчал заднеязычные г и к (Ванькя истопил баньюо).

Но, конечно, все исправно окали.

Я не собираюсь описывать особенности пермского говора северного наречия (см. о них, например: «Русская диалектология» под ред. П. С. Кузнецова. М., 1973).

То, что говоры испытывали (и испытывают) интенсивное воздействие литературного языка и многие диалектные черты (в первую очередь - резкие) постепенно отмирают, особенно в речи деревенских жителей, переселившихся в город, - тоже известно. Моя цель предельно скромна: мне хотелось бы просто привести несколько картинок моего детства, иллюстрирующих этот процесс, показать, как бывшие крестьяне и их дети чувствуют себя в непривычной городской языковой среде и пытаются к ней приспособиться и какие забавные ситуации и недоразумения могут при этом возникать.

Неприятное чувство, что мои родные и сам я в чем-то (в манере поведения, в разговоре) хуже (именно - хуже!) коренных горожан-воткинцев, пришло ко мне довольно рано. Помню разговор соседки с мамой о моем брате Гере (Григории): «Что это вы, Ефросинья Николаевна, так некрасиво сына зовете, как собаку: “Герко! Герко!”». Я думал, что мама возразит, а она, обычно такая уверенная, обиженно поджала губы: «Ну, чо с нас взять? В лесу родились, пеньку молились. Чурки с глазами».

Ребята смеялись надо мной, когда я говорил: чо, одёжа, лыва (вместо лужа), церква (церковь), в школу-ту.

Говорить «по-городски» я худо-бедно научился. Не обладая особыми лингвистическими талантами, я от цоканья, оканья отучился легко. Пишут, что Максим Горький всю жизнь сильно окал. Уверен: кокетство это, не хотел он переучиваться.

С морфологией, со склонениями-спряжениями хлопот было больше. На уроке говорю: «Мой дедушко с бабушкой живут в деревне, в городу-ту не хочут жить». Ребята смеются, а учительница поправляет: «Санников, нужно сказать: Мой дедушка и бабушка в городе-то не хотят жить. Повтори! И не надо на о напирать, скажи не: хОтят, а: хАтят». Или говорю: Мы завтра олашки пекни будем, учительница поправляет: «Не олашки, а оладьи или: оладушки; и не пекни, а - печь. Повтори».

Краткие прилагательные, которые в литературном языке употребляются только в роли сказуемых (Она очень красива), у нас могли выступать и в роли определений:

Ох, какая пурга-вьюга,

Ох, какая темна ночь.

Одна мать искала сына,

А другй искала дочь.

Вспоминается еще (тоже на «морфологическую» тему), как родичи мои на гулянке поют разухабистую частушку:

Мы по улице идем,

Чо-нибудь да делаем:

То оконницы ломаем,

То за девкам бегаем.

За девкам бегаем... В разных пермских говорах творительный множественного оформлялся по-разному и всё не так, как в литературном языке. Бегали за девками только в городах. На севере Пермской области (колонизированном с северо-запада новгородцами и вологодцами) - бегали за деекима или за девкама, у нас же, на юге области (колонизированном в основном с запада, позднее, после взятия Казани) - бегали за девкам.