Русский канон. Книги ХХ века. От Чехова до Набокова

«Публика продолжала аплодировать. Труппа продолжала аплодировать. „Хочешь раскланиваться за Островского?“ – спросил меня гениальный мастер. „За Островского, – отвечал я, – почему нет, если только это не обидит Гоголя“. – „Пустое“. Тогда твердыми уверенными шагами я вышел на сцену. Вся картина должна быть изображена так: с одной стороны стояла аплодирующая труппа (аплодирующая по инерции, так как она не знала, что вместо Мейерхольда появлюсь я), с другой стороны стоял аплодирующий Мейерхольд (аплодирующий от полного сердца, так как он знал, что аплодирует Островскому), внизу стояла аплодирующая публика, которая совершенно не знала, кому она аплодирует, а посредине сцены стоял я и отвешивал поясные поклоны труппе, Мейерхольду и публике. Зина убежала со сцены. Олеша упал со стула. Уходя за кулисы, я понял, что я прощался с Советским театром. Все» (письмо X. Л. Локшиной, ноябрь 1930 года).

Запрещенный в 1932-м, арестованный в 1933-м, награжденный в 1951-м, он стал другим человеком.

Император Николай когда-то хвалил Николая Полевого, редактора лучшего русского журнала, после его закрытия перешедшего на писание патриотических пьес: «Вот чем ему надо заниматься, а не издавать журналы».

Через столетие, посмотрев «Смелых людей» (фильм получил Сталинскую премию второй степени в 1951 году), вождь мог молвить что-либо подобное: «Вот чем ему надо заниматься, а не писать пьесы».

Вряд ли Эрдман думал о страшном выходе Маяковского или – позднее – Фадеева. Но он и не стал бесконечно оправдываться и сводить счеты с судьбой, подобно Олеше или Зощенко.

Он сменил судьбу, спрятался в поденщину – в кино для детей и взрослых детей, в мультипликацию и цирк, в игру на ипподроме. В разные годы он сочинял интермедии к театральным постановкам, становясь соавтором Шекспира, К. Гоцци, водевилиста Д. Ленского и даже бывшего товарища по имажинизму Есенина («Пугачев» в Театре на Таганке). Любимая каламбурная игра здесь еще присутствует, но время, конфликт, персонажи продиктованы другими поэтами.

Тексты интермедий сочинял все-таки дальний родственник автора «Самоубийцы», а сценарии кинокомедий и мультфильмов – так и просто однофамилец. «„Вам не надо в этом фильме сниматься“, – предупреждает Эрдман вызванного на пробы актера. „Почему? меня же вызвали“. – "Нет, не надо сниматься. Сценарий плохой. 〈…〉 Пробоваться не надо и сниматься не надо. Сценарий я знаю, я сам его написал“» (С. Юрский).

Потеряв фабулу своей жизни, Эрдман так и не смог больше реализовать ни одну драматическую фабулу. От задуманного «Гипнотизера» («В провинциальный город приезжает гипнотизер и во время сеанса гипноза всех заставляет говорить правду, и тут-то все самое интересное и начинается, так как говорят правду руководящие работники». – Н. Чидсон) остались лишь наброски.

В автобиографии 1953 года старательно перечислены инсценировки и переделки, написанные в соавторстве сценарии, но «Самоубийца» даже не упомянут.

И в последние годы он оставался легендой, но – давно ушедшей.

Молодой поэт и переводчик, впервые увидев Эраста Гарина, Гулячкина из мейерхольдовского «Мандата», восхищенно шепчет: «Ведь он к Эрдману в ссылку ездил! Он Мейерхольда видел!» После чего ироничный Д. Самойлов подзывает самого актера: «Полюбуйтесь, до чего изменились времена. Не Ленина, а Эрдмана видел!» (Г. Ефремов).

Те же, кто был знаком с автором «Мандата» лично, не могли не наталкиваться на драму.

«Однажды мы засиделись допоздна, закусывая ломтиками лимона коньяк. Я спросил Эрдмана: „Николай Робертович, вы… довольны своей судьбой?“ Он задумался, ничего не ответил на мой вопрос, а немного погодя произнес: „Давайте-ка лучше выпьем!..“ На эту тему Эрдман, видимо, не хотел говорить» (К. Минц).

«…Легкомыслие поэта вполне уживалось с особой интонацией его глаз. Глаза Николая Робертовича сообщали то, что он, может быть, никому ни разу не сказал. А сказал его товарищ и по цеху и по печали – Михаил Булгаков, словами своего Мастера: „Меня сломали. Мне скучно, и я хочу в подвал“. 〈…〉 Особенно явственно цитата из „Мастера и Маргариты“ совпадала с выражением его глаз в последний год» (В. Смехов).

«А Николай Робертович, умирая, сказал мне там, в больнице, знаете: „В-видимо, Юра, вы были п-правы, когда втягивали меня все время в игру! Ведь, ну уж, я же долго играл и на бегах, но почему-то вышел из игры в искусстве, а уж, наверное, так суждено, надо уж до конца играть“» (Ю. Любимов).

Он выбрал участь Подсекальникова: я хочу жить, как угодно, но жить…

Хотя в 1923 году, молодым имажинистом, еще до всякой легенды, примерял на себя судьбу Феди Питунина.