Русский космизм. Антология

Технология музейного хранения играла для Федорова при этом важнейшую роль. Федоров оценивал технологию XIX века как внутренне противоречивую. По его мнению, современная ему технология служила прежде всего моде и войне – то есть конечной, смертной жизни. Именно по отношению к такой технологии можно говорить о прогрессе, потому что она постоянно меняется вместе со временем. Одновременно эта технология разделяет поколения людей: у каждого поколения своя технология и каждое – презирает технологию предшественников. Но технология существует также как искусство. Федоров понимает искусство не как дело вкуса или эстетики. В его понимании такую роль скорее играет мода. Технология искусства для Федорова – это технология сохранения или возрождения прошлого. В искусстве нет прогресса. Искусство заключается в иной технологии или скорее в ином использовании технологии, которая служит уже не конечной, но бесконечной, бессмертной жизни. При этом, однако, искусство обычно работает не с самими вещами, но с образами вещей. Из-за этого такие функции искусства, как сохранение, спасение, возрождение, остаются радикально не востребованными. Поэтому искусство необходимо понимать и использовать по-другому: оно должно быть применено к людям и сделать их бессмертными. Все когда-либо жившие люди должны восстать из мертвых в качестве произведений искусства и быть помещенными на хранение в музеи. Технология в целом должна стать технологией искусства. А государство должно стать музеем населения. Точно так же как администрация музея отвечает не только за коллекцию в целом, но и за сохранность каждого отдельного экспоната и обеспечивает его реставрацию, если ему грозит разрушение, так и государство должно нести ответственность за воскрешение и вечную жизнь каждого человека. Государство более не может позволять людям умирать естественной смертью и позволять мертвым покоиться спокойно в своих могилах. Государство обязано преодолеть границы смерти. Биовласть должна стать тотальной.

Такой тотальности можно достичь, только уравняв искусство и политику, жизнь и технологию, государство и музей. Характерно, что для Фуко пространство музея было «иным пространством» (heterotopia). Он говорил о музее как о месте, где накапливается время. Для Фуко именно это отличало музей от пространства практической жизни, в котором такого накопления не происходит[3]. Федоров, напротив, стремился объединить пространство жизни и пространство музея, преодолеть их разнородность, которую он считал скорее идеологически мотивированной, нежели онтологически обусловленной. Для такого стирания границы между жизнью и смертью нужно не внедрять искусство в жизнь, но скорее радикально музеифицировать жизнь – жизнь, которая может и должна получить привилегию бессмертия в музее. Благодаря такому слиянию жизненного и музейного пространств биовласть получает бесконечную перспективу: она становится социально организованной технологией вечной жизни, которая более не признает индивидуальной смерти и не останавливается перед смертью как своим «естественным» пределом. Такая власть, конечно, уже не «демократическая» власть: никто не ожидает от музейных экспонатов, что они будут выбирать себе куратора, который станет заботиться об их сохранности. Как только человек становится радикально современным – то есть как только его начинают понимать как тело среди тел, вещь среди вещей, – ему приходится смиряться с тем, что и государственная технология начинает относиться к нему соответственно. Однако для такого смирения существует обязательное условие: четко заявленной целью новой власти должна быть вечная жизнь на Земле для всех людей. Только в этом случае государство перестает быть частичной, ограниченной биовластью – такой, как она описана у Фуко, – и становится тотальной биовластью.

Учение Федорова было, как и многие другие философские дискурсы в России конца XIX века, реакцией на пессимистическую философию Шопенгауэра и ее критику у Ницше. Ницше провозгласил борьбу с нигилизмом главной задачей европейской мысли, и многие философы – от Хайдеггера до Батая и Делёза – последовали за ним. Русская мысль не составила исключения. Достаточно назвать имена Владимира Соловьева, Александра Богданова и Михаила Бахтина. Все эти в остальном столь разные авторы видели в победе над нигилизмом главную цель своей философской программы. Но что есть нигилизм для Ницше? Под нигилизмом Ницше понимал решение сказать «нет» материальному миру, приносящему человеку страдание и смерть, отвернуться от реальности в пользу воображаемого мира, будь то трансцендентный мир религии или утопический мир будущего. Ницшеанский пафос принятия реального мира как трагического, недоступного рациональному познанию присутствует у Батая, Бахтина, Делёза. Дионисийское начало, растворяющее мир в хаосе, есть для Ницше также источник витальной энергии, так как истинная жизнь понимается им как постоянная готовность к смерти. Сказать миру «да» означает также сказать смерти «да».