Он стоял долго, охваченный чувством единения со всем живым и в то же время – ощущением непреложности собственного существования, материальности и важности себя самого, необходимости для всего мира личного Тимурова будущего, всех свершений, что еще предстоят, важностью их для человечества. А потом на смотровой площадке появились другие люди, и Тим пошел вниз. В местном отделении ВКС сказали неожиданное: какие-то
Челн поднялся на следующее утро с небольшого аэродрома на краю города. Летели несколько часов, иллюминаторов не было, лишь экран телевида в конце салона, на который транслировалось изображение моря с изредка проплывающими по нему едва заметными крапинками малых островов. Миновали вытянутое светло-желтое пятно – Крит, – а после монитор вновь залила синева, и больше уже острова не появлялись. С Тимом летело десять человек, сплошь солидные великовозрастные мужи, в беседу никто вступать не стремился, так что он всю дорогу промолчал.
В принципе, челн мог бы донести их прямиком до Башни, но на определенном расстоянии от той всякие полеты запрещены. Сели на небольшом аэродроме в полукилометре от Джубы; тут же рядом имелась станция монорельса, последний отрезок пути. Поезд оказался совсем не таким, как те, в которых Тимуру раньше доводилось ездить: не ряды коек или сидений вдоль стен, но отдельные купе, на три, четыре и шесть мест. Тиму предстояло ехать в четырехместном. Ощущая себя несколько по-барски, вальяжно, так что даже неприятно как-то стало, пассажир проверил номера коек, которые здесь располагались двумя парами, одна над другой. Его полка оказалась верхней. Что ж, лезть туда и лежать? Да ведь светло, спать неохота и вообще – до Изножия ехать несколько часов всего. А сумку куда деть? В узком купе и поставить негде… Неуверенно озираясь, Тимур сел возле окна, упершись коленом в стойку откидного столика, что торчал под окном между нижними койками. Отодвинул слегка занавеску. Снаружи была асфальтированная платформа, за ней станционные здания, а дальше – желтые барханы, поросшие кустарником, за которыми уже стояли дома Джубы. На платформе люди ходили, кто-то в монорельс садился, другие нет. Жарко, душно, а небо такое яркое, что глаза слепит. Изножия отсюда не видно, хотя Тим ощущал близость самого святого места сфиры. В груди возникло чувство, схожее с тем, что посетило его, когда с башни порт и море разглядывал, хотя, пожалуй, несколько все же иной природы: некое душевное устремление, но не в будущее Тимура направленное, а в прошлое всечеловечества, к корням его, истокам. Ведь что ни говори, Изножие – это и есть сама История, материализовавшаяся в великой постройке…
Сзади скрипнуло, Тим обернулся. В купе вошел седоватый невысокий мужчина, худой, с морщинистым лицом. На плече – выцветший от времени рюкзачок. Кивнул Тимуру и встал над ним в узком проходе, чего-то выжидая, но глядя при том не на спутника, а мимо, в стенку. Секунд десять длилось молчание, наконец мужчина сказал:
– Посунься, рюкзак спрятать…
Тим, не понимая, выбрался из-за столика. Мужчина наклонился и вдруг поднял койку, откинул, будто крышку, двумя петлями к стене прикрепленную. Так и есть, петли там. А под койкой – пустое пространство, место для багажа. Так вот оно что! Тимур смущенно почесал лоб. Ему ведь еще ни разу не доводилось в таких монорельсовых поездах ездить, не знал он, что тут к чему.
– Григорий Сепухов, – сказал мужчина, кладя рюкзак. – Механик первого класса по обслуживанию морских кораблей дальнего следования.
– Тимур Жилин, – представился Тим растерянно. – Иеросолдат воздушно-космических сил.