Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Переводить, конечно, нужно всегда с подлинника. Но «Зовы Древности» не перевод в точном смысле слова. Я слышу там, в Отшедшем, многочисленные зовы, я отделен многими от них преградами, и, между прочим, незнанием Ассирийской грамоты и малым знанием Египетской и Ацтекской, но нечто я там точно и ясно слышу. Я даю отклик. Пусть, кто может, даст более точный и звучный отклик. Согласись, однако, что до этой книги мало кто ведал об «Исповеди отрицающейся» и «Начикетас», и Мексиканских гимнах (которые переданы с дословной точностью, несмотря на клеветы малограмотного Философова). Повторяю, это не перевод, это впечатления поэта от тех созданий, которые в незаслуженной забытости. Я верю, что кому-то я бросаю тут нить[418].

При этом в отдельных случаях Бальмонт все же называет свои тексты переводами. Так, в книге «Край Озириса» в ответ на критику его «океанийской песни» «Час любви» он замечает: «Вот подлинная Океанийская песенка <…> в Русском моем переводе, при напечатании моих „Зовов Древности“ <…> она возбудила так много негодования среди несведущих, полагавших, что я сам ее выдумал»[419].

Обращает на себя внимание и тот факт, что в «Изьяснительных замечаниях» к «Зовам Древностей» Бальмонт упоминает значительное количество авторитетных имен историков, фольклористов, этнографов, археологов, переводчиков, лингвистов, так или иначе обращенных к изучению древностей, по сути, указывая на большую источниковедческую подготовку к созданию своих «гимнов, песен и замыслов древних» и подчеркивая огромную роль источников. Упоминает Бальмонт испанского миссионера, историка и лингвиста Бернардино де Саагуна (1500?—1590), фрая Мартина де Леона (вероятно, имея в виду испанского поэта, писателя, переводчика священных текстов Луиса де Лиона, 1528–1591), этнографа и лингвиста Шарля-Этьена Брассера-де-Бурбура (1814–1874), археолога и поэта Альфредо Чаверо (1841–1906), антрополога, этнографа, лингвиста Эдуарда Сэлера (1849–1922), археолога, писателя, доктора медицины Огуста Лё-Плонжона (1825–1902), философа и переводчика Томаса Тэйлора (1758–1835), литератора, собирателя фольклора Эрсара Де-Ля-Вильмарка (1815–1895) и др. Однако проведенная нами работа убеждает, что упоминание этих имен по большей части вовсе не дает представления об источниках текста бальмонтовских «воссозданий». Лишь немногие упоминания непосредственно приводят к источнику.

Обратим внимание и еще на один момент. К значительному количеству мотивов и образов «Зовов Древности» у Бальмонта обнаруживаются параллели в оригинальных стихотворениях. Это касается и египетского раздела, и мексиканского, и индийского и др.[420] В этом можно усматривать своеобразный творческий синтез, о котором пишет Б. С. Дугаров[421], но с другой стороны эти параллели дают право говорить и о существовании своеобразной демаркационной границы между текстами «зовов» и оригинальной лирикой поэта.

Из сказанного очевидно, что сам Бальмонт не склонен был тексты своих «Зовов Древности» трактовать традиционно и однозначно, как только перевод или только поэтическое оригинальное переложение-«эхо». В последнее время исследователями все чаще отмечается новаторская экспериментальная природа книги «Зовы Древности»[422]. Это действительно своеобразный творческий эксперимент поэта и не только на уровне стихотворной формы, но и на уровне жанровой природы, понять которую невозможно без источниковедческого комментария.

Как мы уже отметили, сам Бальмонт очень дозированно раскрывает путь к источникам своей работы. Так, в «Изъяснительных замечаниях» к первому изданию «Зовов Древности» он опосредованно указал на действительный источник текстов, вошедших в раздел «Майя». Речь идет о книге Ф.‐А. де Ларошфуко о Паленке. Сопоставление бальмонтовских текстов «Начертания Царицы Майев» («I. Царица Майская»; «II. Голова и рука») и «Начертания Майского ваятеля» с текстами, размещенными Ларошфуко в разделе «Les Inscriptions de Palenqué» под заглавиями «L’Inscriptions de la Reine des Mayas» («I. La reine des Maya» и «II. La Tête et la main») и «L’Inscription du sculpteur» («IV. Le vautour et la mort»)[423], не дает оснований усомниться в этом указании.