Русский народ в битве цивилизаций

Вернемся к замечанию Лоренца (приведенному раньше): современный человек теряет моральный критерий в оценке своих действий, так как сама категория морали применима лишь к действиям, направленным на живое, а он имеет дело чаще всего с неживым. Здесь скрывается явление колоссальной важности. Поскольку в сознании современного человека господствуют категории научно-технического, чисто рационального происхождения, то сама идея морали оказывается в нем чужеродной. Как можно, например, обосновать — рационально, логически или экспериментально — хотя бы обращенный к ребенку запрет: «нельзя бить собаку»? Подобные истины невозможно обосновать, и поэтому можно ставить бесчеловечные эксперименты на собаках, способных нас так преданно любить. Можно использовать изощренную современную технику для преследования и истребления китов, которые, быть может, обладают высокой духовной жизнью, подобной нашей. Ничто не препятствует распространить этот образ действий и на людей. Так и были уничтожены как нация североамериканские индейцы — в стране, любящей называть себя «God’s own Country» (избранная богом страна). Да разве они одни? Еще тяжелее был жребий аборигенов Австралии, а из коренных жителей Тасмании не уцелел никто.

Видимо, мораль — это поразительно тонкий и совершенный орган для общения человека со всем живым (включая человека). В этой области он не менее совершенен, чем техника при обращении с мертвой природой. Только благодаря наличию морали живы до сих пор и Человек, и Природа. Но в системе представлений технологической цивилизации мораль не находит себе законного места. Она не уничтожена полностью — например, не дискутируется целесообразность умерщвления стариков, как ни эффективна была бы эта мера с экономической точки зрения. Однако моральные оценки не опираются на основоположные постулаты идеологии технологической цивилизации, они воспринимаются как «субъективные», «эмоциональные», т. е. малонадежные критерии при оценке нашего поведения. Поэтому они легко уступают под давлением аргументов «целесообразности» и «эффективности», т. е. мораль занимает подчиненное положение сравнительно с «техникой» в широком смысле. Даже когда наши действия опираются на моральные стимулы, мы склонны это маскировать, чтобы придать им характер большей обоснованности. Например, в период борьбы с проектом «поворота рек» в ход чаще всего шли «объективные» и «научные» аргументы — экологические, экономические, технические. Но движущей силой бурлившего тогда (и победившего) «движения сопротивления» являлось, мне кажется, моральное чувство: нечестиво было бы перевернуть задом наперед древние реки, на берегах которых вершилась наша история.

Отталкиваясь от рассмотренного примера морали, мы можем обнаружить множество других категорий нашего сознания, находящихся в таком же положении. Очевидно, существует громадный слой человеческого сознания, жизненно важный для человечества, но не укладывающийся в рамки идеологии технологической цивилизации. Таковы религиозное чувство, мораль, категория «красоты», фольклор и искусство, большая часть эмоциональной жизни каждого человека. С этим пластом сознания соприкасается, видимо, концепция «коллективного бессознательного» К. Г. Юнга, но далеко с ним не совпадает. Хотя бы потому, что, например, мораль или любовь часто никак не связаны с чем-то «коллективным», наоборот — очень индивидуальны. Мне кажется, что прекрасно передает суть дела термин, употреблявшийся С. Булгаковым, — «сверхсознание».