Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции

Одним из наиболее активных поборников продвижения России на азиатском континенте после крымской катастрофы был профессор Московского университета Михаил Погодин. Он не только занимал кафедру истории России, но и издавал журнал «Москвитянин», который использовал как платформу для изложения идей консервативного национализма. Вскоре после войны он опубликовал призыв расширить границы империи на восток: «Оставляя в покое Европу, в ожидании благоприятных обстоятельств, мы должны обратить все свое внимание на Азию, которую упустили почти совсем из виду, хотя собственно она предназначена нам по преимуществу». Как и Тютчев, профессор практически не видел пределов амбициям России на азиатском континенте: «…нам предлежит еще половина Азии, Китай, Япония, Тибет, Бухара, Хива, Кокан, Персия»933. Погодин считал, что имперские амбиции России лежат в той же плоскости, что и амбиции других европейских держав. Убежденный в превосходстве «иафетического племени», белой расы, происходящей от сына Ноя согласно библейской традиции, он полагал справедливым ее власть над «племенами Сима и Хама». Поэтому логично, что он симпатизировал англичанам во время Индийского восстания 1857‒1858 гг.934

Дипломатическое поражение России на Берлинском конгрессе 1878 г. после очередной войны с Турцией только укрепило энтузиазм сторонников азиатской экспансии. Многие российские деятели, подобно деятелям других колониальных держав в эпоху расцвета империализма, были убеждены в особой миссии, оправдывающей территориальную экспансию. В 1877 г. исследователь Николай Пржевальский писал из Синьцзяна: «Местные жители… постоянно проклинали свое правительство и высказывали желание подчиниться России. Слух об умиротворении нами Кокана и Кулджи прошел далеко…»935

Самым влиятельным сторонником таких взглядов был Николай II. В 1903 г. царский министр обороны генерал Куропаткин записал в дневнике: «У нашего суверена в голове грандиозные планы: присоединить Маньчжурию к России, готовить захват Россией Кореи. Он мечтает взять под свой скипетр и Тибет тоже. Он хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы»936. Уже через год, когда японцы успешно взяли штурмом морскую базу Порт-Артур на Тихом океане, подобные настроения стали менее популярны.

В XIX в. мы наблюдаем растущий интерес в России к своему азиатскому прошлому. Еще до этого Екатерина Великая в «Записках о русской истории» упоминала скифов в числе первых народов, населявших территорию России937. Ее описание было столь позитивным, что недавно один исследователь предположил, что императрица, вероятно, была первой, кто объявил этот кочевой народ предком жителей ее приемной родины938. С самого начала одной из движущих сил академического востоковедения было изучение восточного фактора в истории России. Первыми учеными, проявившими такой интерес, были немцы – соотечественники Екатерины. Однако во второй половине XIX в. этой проблемой заинтересовались и русские по происхождению историки. В их числе мы отмечаем таких выдающихся ученых, как Василий Григорьев, Николай Веселовский и барон Виктор Розен939. Знаменитые находки в скифских курганах на южных окраинах империи изделий из золота, в которых смешались восточный стиль с классическими греческими мотивами, еще сильнее заставили многих в стране думать о центральноазиатских предках, вымышленных или реальных940.

Дореволюционные историки не были склонны заострять внимание на связях России и Востока. Существовало лишь несколько исключений. В начале XIX в. Карамзин написал, что «Москва же обязана своим величием ханам»941. Он имел в виду, что московские князья заимствовали авторитарную модель управления обществом – сильную централизованную власть, позволившую России достичь таких масштабов, именно из политической традиции монголов. Тезисы о положительном влиянии степных завоевателей оставались исключительно маргинальными относительно исторического мейнстрима как в Москве, так и в Санкт-Петербурге.

Одной из влиятельных фигур, подчеркивавших значительную роль Востока для национального наследия, был Владимир Стасов. Историк, археолог, библиофил, художественный критик и неустанный поборник национальной школы классической музыки, Стасов вызвал раздражение у многих своих соотечественников циклом статей 1868 г., в которых любимые многими «былины» названы всего лишь версиями сказок, сочиненных в Индии и Персии. «Наши богатыри не что иное, как носители разнообразных мифов, легенд и сказок древнего Востока», – делает вывод Стасов942. Он указывает, что вывод о восточных корнях европейских мифов делает на основе работ таких ученых, как германский санскритолог Теодор Бенфей. Однако былины выделяются на общем фоне близостью к оригиналам, в отличие от «Одиссеи», «Песни о Нибелунгах» и даже «Калевалы».