Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции

В других произведениях, самым известным из которых было «Русский народный орнамент» 1872 г., Стасов подчеркивал сходство русской и азиатской культуры943. Несмотря на бурные дискуссии вокруг книги «Происхождение русских былин», она принесли автору Демидовскую премию, и постепенно у ее базовых идей появилось достаточно много сторонников944. Выдающийся французский историк архитектуры Эжен-Эммануэль Виолле-ле-Дюк опирался в своей книге о русском искусстве на тезис о том, что «Россия стала одной из лабораторий, где искусства, прошедшие через всю территорию Азии, соединялись для создания промежуточных форм между западным и восточным миром»945.

Стасов был человеком относительно прогрессивных взглядов. Несмотря на страстный патриотизм, его подход к культурному прошлому России был в целом академическим. Но были и те, кто смотрел на Восток более пристрастным взором. Если русские либералы видели политический идеал в западных конституционных демократиях, то консерваторы защищали сходство с азиатскими самодержавными режимами. Одним из самых необычных представителей второй группы был реакционер-мистик Константин Леонтьев. Как и в случае с Титовым тремя десятилетиями ранее, дипломатическая служба в Османской империи пробудила в Леонтьеве страстную любовь к Востоку. В основе этой привязанности лежала прежде всего эстетика. В письме другу он объяснял: «Только разнообразная жизнь Константинополя… Только эта сложная жизнь могла удовлетворить моим нестерпимо сложным потребностям»946. Служба консулом в нескольких балканских городах в 1860-е гг. была не слишком обременительна для Леонтьева. Помимо наслаждения земными радостями бытия, он уделял значительное время сочинительству. Одним из знаковых произведений той поры стал «Египетский голубь» – полуавтобиографическая повесть, декадентская чувственность которой напоминала «Наоборот» Жориса-Карла Гюисманса947.

Духовный кризис начала 1870-х гг. привел к глубоким изменениям в его настроении. Уволившись из Министерства иностранных дел, Леонтьев удалился на длительный период в один из православных монастырей на Афоне. Вернувшись спустя какое-то время в Россию, бо́льшую часть времени он проводил в своем имении вплоть до последних лет жизни, когда постригся монахом в знаменитый монастырь Оптину Пустынь. Его кредо было немудреным: «Побольше вообще азиатского мистицизма и поменьше европейского рассудочного просвещения»948. В эпоху, когда многие русские мыслители подписывались под идеями панславизма – течения, проповедовавшего объединение всех восточноевропейских славян под царским скипетром, Леонтьев выступал за иной курс. Во-первых, его народ имеет мало общего со многими своими славянскими кузенами, уже глубоко отравленными ядом европейского либерализма: «В самом характере русского народа есть очень сильные и важные черты, которые гораздо больше напоминают турок, татар и др. Азиатцев или даже вовсе никого, чем южных и западных славян. У нас больше лени, больше фанатизма, гораздо больше покорности властям, больше распущенности, добродушия, безумной отваги, непостоянства, несравненно больше наклонности к религиозному мистицизму… чем у сербов, болгар, чехов и хорватов»949.

Леонтьев полагал, что подлинная судьба России состоит не в том, чтобы соединяться с предполагаемыми славянскими братьями, а в восстановлении византийского идеала империи, сочетающего в себе Восток и Запад, хотя ее строго самодержавный политический строй сделает ее более восточной по своему духу. В конце концов, предупреждал он, «никакое польское восстание, и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить, очень мирная, очень законная демократическая конституция»950. Великая Россия со столицей в Царьграде станет «более петербургской культурна, т. е. более своеобразна; она менее рациональна и менее утилитарна, т. е. менее революционна»951. Это новое государство может прекрасно включить в себя других славян, но оно должно также объединить и многие азиатские народы, в том числе турок, индийцев и тибетцев, тем самым сохраняя свой фундаментальный восточный характер.

Начало XX в. стало для многих русских периодом неопределенности в отношении к западному миру. Внешне, особенно в крупных городах, казалось, что империя становится все более и более европейской. Железные дороги, заводы, телеграф, массовые тиражи газет – все говорило о наступлении новой эпохи. Вестернизация порождала проблемы не только тем, что бросала вызов прежнему порядку, но и тем, что, казалось, подчеркивала отсталость России от таких современных промышленных гигантов, как Великобритания и Германия. Но если на Запад Россия смотрела с позиции относительной слабости, то на Восток она могла взирать с ощущением уверенности и силы.