Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции

Московскому университету повезло несколько больше. Он стал единственным заведением, которому удалось в эти ранние годы привлечь русского ориенталиста Алексея Болдырева. Он учился в Гёттингене и Париже, у великого Антуана Исаака Сильвестра де Саси, в Москву вернулся в 1811 г. и сделал здесь успешную карьеру, увенчавшуюся постом ректора Московского университета. Он воспитал нескольких ученых, опубликовал произведения арабских и персидских авторов, но оставил не слишком богатое собственное академическое наследие. И после его вынужденной отставки вследствие политически неосторожного шага в 1836 г. университет не мог найти ему замену в течение 15 лет417.

Что касается Казанского университета, то его ректор запросил рекомендации у Олуфа-Герхарда Тюксена, специалиста по арабской нумизматике из германского университета в Ростоке. Тюксен естественно порекомендовал на должность одного из своих студентов – Кристиана-Мартина Френа. Полностью разделяя страсть своего учителя к ближневосточной материальной культуре, Френ был прельщен перспективой жить неподалеку от развалин древнего Булгара и поселений Золотой Орды, поэтому он с готовностью согласился занять должность профессора восточной словесности, предложенную ему в 1807 г. В Казани молодой германский ученый с энтузиазмом занялся каталогизацией монет и других древностей, найденных в регионе, и начал многолетний труд по составлению арабского словаря. Его научные достижения привлекли внимание в Санкт-Петербургской Императорской Академии наук, и в 1817 г. его пригласили для систематизации коллекции азиатских древностей418.

Френ не показал себя очень хорошим преподавателем. Подобно многим своим коллегам по германоязычному факультету, он не говорил по-русски. Поэтому свои занятия Френ вел на латыни – языке, почти неизвестном провинциальным студентам, желавшим изучить арабский или персидский язык. В первый год преподавания ему удалось привлечь пятерых студентов, большинство из которых уже учили татарский язык в гимназии. Обескураженные собственными плохими познаниями в латыни, отсутствием учебников и относительной неопытностью преподавателя, трое из них перевелись вскоре на другие факультеты, один выбыл по болезни. В итоге Френ выпустил только одного студента – Януария Ярцова, который продолжил свою карьеру в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел.

Когда Френ переезжал в Санкт-Петербург, то предложил университету в качестве своего преемника еще одного выпускника Ростокского университета Франца Эрдманна. Выбор оказался неудачным. Подобно своему соотечественнику, Эрдманн не говорил по-русски и не хотел его учить. В то же время, по многим отзывам, его преподавание было унылым и наводило скуку. К 1822 г. профессору не удалось выпустить ни одного студента, и только прибытие два года спустя нескольких польских ссыльных, знавших латынь, позволило ему наполнить учебные классы. Эрдманн провел в Казани 26 лет, но не оставил достойных упоминания результатов ни в преподавательской, ни в академической деятельности. Даже Френ в итоге назвал его «архибездарною личностью»419.

Русские ориенталисты склонны крайне низко оценивать вклад Френа и Эрдманна в создание Казанской школы. Однако вместе с несколькими соотечественниками, преподававшими в других российских учебных заведениях, эти первые германские ученые оставили свой след по двум направлениям. Во-первых, они принесли академический подход, основывавшийся на филологии, – светское изучение древних текстов420. Как отметила Сьюзен Маршан, преимущественное внимание германской ориенталистики к древним языкам, а не к новым отчасти происходило из-за относительно слабой востребованности знания современных азиатских языков в европейском обществе. Но еще важнее то, что филология имела прочные основания в германском романтизме с его любовью к первозданному и отвращением к грекоримскому рационалистическому наследию421.

В этом контексте германские ориенталисты проявили сильный интерес к теории офицера британской колониальной армии XVIII в. сэра Уильяма Джонса о санскрите как индоевропейском праязыке. Русские ориенталисты разделяли интерес германских ученых к изучению азиатского влияния на свою родную культуру. Однако если тевтонские коллеги интересовались древней Индией в поисках своих далеких корней, то русские исследователи могли обнаружить более недавние и осязаемые следы восточного наследия в своем культурном, политическом и национальном облике через влияние монгольского ига. В XIX в. вопрос о «наследии Чингисхана» стал темой серьезных дебатов востоковедов на страницах толстых российских журналов.