Русский Париж

На войне с немцем не так было. Там толпа солдат в атаку бежала. Там — все стреляли, не он один. Хором — не так гадко. За царя сражались! А теперь — за кого?

«Что тебе, именно тебе сделал несчастный генерал? Теперь поздно скрипеть зубами».

Анна сидела, как сыч, над монетами и купюрами. Деньгами был устлан голый стол. Анна сгребала монеты в ладонь с отскобленных ножом дожелта деревянных плах.

— Откуда? — только и смог выдавить.

Подняла голову. Невидяще глядела.

— Рауль оставил. Подарок Тарковской.

— И мне за дежурство заплатят.

Встала. Повернулась к деньгам спиной. Лопатки вздрагивали под суровой тканью.

— Ты бледен. Руки трясутся. Голоден?

Ласковей со зверями в зверинце говорят.

— Дай, что от обеда осталось.

Положила ему на тарелку кусок розовой форели. Села напротив. Смотрела, как он ест.

* * *

Назавтра все французские газеты пестрели черными шапками:

«УБИТ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ СКУРАТОВ!»

«ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СКУРАТОВ ПОЛУЧИЛ ПУЛЮ В ЛОБ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО».

«РУКА МОСКВЫ ДОТЯНУЛАСЬ ДО МЕДОНА».

«УБИЙСТВО В СЕРДЦЕ ЕВРОПЫ: НКВД, БАНДИТЫ ИЛИ ЛИЧНАЯ МЕСТЬ?»

Семен сидел на диване, облапил подушку, странно, по-детски. Улыбался тихо, почти умалишенно. Трясся.

— Ты захворал? — спросила Анна. Накапала ему капель сердечных.

— Простудился. Ветрено нынче в Париже. Даром что на севере живем, а дует ветрюга, что тебе мистраль.

Вечером соседка злорадно газетку свежую под дверь подсунула. Анна вытащила, развернула, глаза скользили по свинцовым строчкам сонно, равнодушно. Проклятые газеты. Зачем шуршит вонючими листами? Читала — и не понимала:

«ЕВРАЗИЕЦ СЕМЕН ГОРДОН ПРИЧАСТЕН К УБИЙСТВУ СОВЕТСКОГО НЕВОЗВРАЩЕНЦА, БЫВШЕГО ГЕНЕРАЛА БЕЛОЙ ГВАРДИИ СЕМЕНА СКУРАТОВА».

Отказывалась понимать. Отказывалась — принимать.

Газета упала, закрыла колени, на пол соскользнула. Семен за столом, она видит его затылок.

— Сема! — позвала тихо.

Он не обернулся.

— Сема, правда?

Не заметила, как рядом оказался. Руки ее мял в руках, шею, плечи целовал. Прижимался лицом к ее груди. Ну ребенок и ребенок. Третий ребенок ее, взрослый, седой уж, виски седые, сивые. И волосы — перец с солью.

Глава десятая

Рауль Пера и Игорь объединили усилия. Устроили творческий вечер Анны.

Упросили подешевле снять зал в Русском центре на Буассоньер.

Анна небрежно бросила Семену: «Приглашай своих генералов! Я у тебя, на Буассоньер, выступаю!». Семен побелел.

Билеты самодельные, цены смехотворные, грошовые. Много билетов наделали Аля с японкой и индуской, настригли ножницами. Ходили, продавали — на улицу Лурмель, в русскую столовую матери Марины, в русскую церковь на рю Дарю, в русскую библиотеку барона Черкасова; хотели в Сент-Женевьев-де-Буа съездить, да дорого дорога выходила. И так хватит, сойдет. Хорошо наторговали, думала Аля, и себе ужасалась: «Как купчиха радуюсь!». Насобирали шестьсот франков. Богатство!

Приложить к деньгам княгини — так просто Крезы они. Можно жить в Париже на широкую ногу!

Сколько? Два месяца? Три?

Мать все равно будет экономить. Жилы надрывать, из кожи вылезать.

Анна стояла перед зеркалом, полунагая, в нижней льняной юбке и тонкой камисоли. Бретельки врезались в плечи. Прикидывала к себе одно платье, другое. Платьев раз, два и обчелся. И все — мешки: для удобной ходьбы, широкого шага. А нарядное, праздничное — одно. Вот оно! С глубоким вырезом на спине. Видны лопатки и весь хребет, до поясницы. Юбка чуть ниже колен. И хорошо, не будут торчать, острые. Семен купил: на распродаже для бедняков, а модное, не хуже чем от Додо Шапель!

Волновалась. Щипала щеки: может, зарозовеют! Косметикой не пользовалась никакой и никогда — сама всегда была цветная. А здесь, в Париже, стала — серая моль. Пепел волос. Зелень глаз потухла. Засияет ли когда?

— Мама, время! Вы опоздаете!

Девочки — вот кто праздник живой. В тряпочках жалких — а будто цесаревны! Свежесть юности.

До Буассоньер добирались на метро. Анна боялась входить в вагон. Звенел колокольчик, двери закрывались с жутким шипеньем. И улицу боялась переходить: автомобили внушали ей ужас. Аля смеялась: мама, а как же вы сядете в самолет, если надо вдруг будет лететь в Америку?

«Я уже никогда никуда не полечу. Я умру в Париже».

Эта мысль отчего-то придала ей силы. По лестнице Русского центра взлетела, девочки еле за ней поспевали.

В зале за роялем сидела грустная белобрысая девушка с длинными косами, бегущими по спине. Играла Рахманинова. «Ученица Парижской консерватории», — шепнули Анне. Она пожала плечами: пусть играет!

Народу полно. И еще прибывал. Аля правильно захватила с собой лишние билеты: Изуми посадили у двери в зал, она продавала входные.